Хведьки, быстро сняла кофту, юбку, нырнула под одеяло...
На другой день Хадоська забежала к Ганне еще затемно.
Ганна, только что вставщая из-за стола, быстро надела старую домотканую
поддевку, и через минуту они уже шли по двору. Было довольно светло, в
холодноватой серости отчетливо выделялись деревья поодаль, хлевы, гумна.
Дождь перестал, только мутные капли на жердях, на жухлой листве напоминали
о нем.
На загуменьях, но которым они шли, в колеях всюду холодно белела вода,
там и тут разлились лужи. Вода в рассветном сумраке казалась густой и
тяжелой, как олово.
Большое, в прошлом году построенное гумно, строгая, ровная крыша
которого еще нигде не зеленела мохом, а стены лишь начинали темнеть, было
открыто. Девуш-ки подумали, что Корч, видно, их давно ждет, и невольно
заспешили. В тот момент, когда они подошли к гумну, оттуда вышел Халимон
Глушак, маленький, сухонький, такой незаметный рядом с этим широким, самым
большим в Куренях строением.
Он взглянул на девушек острыми, как у хорька, глазами, ответил на
приветствие и мелкими, старчески осторожными шагами, волоча ноги,
направился к приводу. "Плетется, еле ноги передвигает, - подумала Ганна,
глядя вслед ему. - Дунет ветер - и, кажется, улетит, как песчинка,
рассыплется в труху..." Она смотрела на него и, хотя не первый раз видела,
удивлялась: знала, что, может, такого ветра на свете нет, который мог бы
не то что оторвать его от земли, но хотя бы с ног сбить!..
У Корча в руке была масленка. Он наклонился с ней над приводом, там,
где был кулачок возле приводной шестеренки, уткнулся носом почти впритык,
осмотрел, подлил масла, склонился над шестерней. Все он делал не торопясь,
степенно, даже торжественно, с таким набожным видом, с каким, верно, и в
церкви на молитве стоял.
Когда Халимон, опершись на колени, сгорбившись, что-то рассматривал в
шестеренке, подошел его сын Степан, попросил:
- Тато, дайте я осмотрю!..
Старик даже не повернулся, не ответил. Такая привычка была: ничего
важного никому не доверял, даже сыновьям, все делал сам. Тут ведь не
что-нибудь, не мелочь, тут ведь его богатство, его гордость - конная
молотилка. Ганна слышала, что из всего своего богатства Халимон больше
всего дорожил новым гумном и купленной в Мозыре молотилкой.
Но гумно все же было гумном, и у других есть гумна, пусть похуже, чем у
него, а молотилка - вещь, у одного него на всю округу. Ни у кого тут,
пройди деревни на десятки верст, среди этих болот и лозняков, не найдешь
такой другой. Когда-то это чудо не у каждого помещика водилось, а вот ведь
попало к нему на гумно...
Степан минуту постоял возле отца, посмотрел на его работу, подошел к
девушкам.
- Все ему самому хочется... - сказал он вежливо, лишь бы не молчать. -
Будто я хуже сделал бы.
Степан выглядел бледным, болезненным. "От науки, видно", - подумала
Ганна. Он, видимо, хотел держаться с ними как взрослый, кавалер. Не только
Хадоське, но и Ганне это нравилось. "Не брезгует, значит..." Как-никак он
был в деревне самый ученый, можно считать, городской человек.
- Надолго к нам? - спросила Ганна, отвечая деликатностью на
деликатность.
- Да вот батько сказал - пока не управимся...
- Оно конечно, не до ученья, если дома неуправка...
- Конечно, - поддержала разговор и Хадоська, все время посматривавшая
то на ворота гумна, то на двор.
- Ты, говорят, у Ёселя живешь, что булками торгует?
- У Еселя. С его Ароном. Там закуток есть такой, что как поставили
кровати, так и разойтись некуда...
- А как он к тебе, Ёсель? Не обижает?
- Не-ет. Батько платит за меня. Он, Ёсель, - засмеялся Степан, - добрый
ко всем, ктб дает заработать. Надысь мешок пшеницы отвезли...
- А не скучно там, у чужих? Одному, без матери?
- Теперь не-ет. А сначала, когда поменьше был и без привычки, скучал.
Просто субботы дождаться не мог, чтобы домой бежать... А теперь привык...
Ганна глянула на его болезненно-бледное лицо, проговорила сочувственно:
- Трудно, видать, учиться? Сухота одна.
- Не-ет. Мне не трудно. Мне легко дается. Особливо - письмо. По письму
я самый первый в классе... Только арифметика подводит...
- Какая карих... метика? - оторвала взгляд от двора Хадоська.
- Ну, задачи. Сложение, деление...
Мимо них прошаркал в гумно старик с масленкой, быстро, но остро, зорко
взглянул на сына, и все примолкли.
- Значит, жить там - неплохо?
- Не-ет. Можно жить. Только одно, что косо глядят некоторые...
- Почему?
- Из богатеев. - Он покраснел, добавил жестко: - Кулацкий сынок!
Хадоська сочувственно вздохнула, но сказать ничего утешительного не
успела, так как увидела, что на дороге, со стороны хлевов, показался
Евхим, а за ним рябоватый парень Иван, батрачивший у Глушаков, - вели
коней. Евхим шел впереди, держа упитанного огнисто-рыжего коня на коротком
поводу, сам такой же упитанный, сильный, как конь...
- А на что нужно мне это богатство, - взволнованно, с неожиданной
обидой промолвил Степан. - Что, я его наживал? Да по мне - что оно есть,
что его нет...
- Скажете тоже!
Евхим был уже совсем близко. Ганна, не глядя в его сторону, слышала,
как он подходит, слышала его шаги, фырканье коня и все больше
настораживалась. Снова вспомнила тот вечер, его провожанье, но неловкости
такой, как прежде, уже не было, все сильнее душу охватывало беспокойство...
Евхим, подойдя к ним, сильной рукой остановил непослушного коня, весело
поздоровался. Свободную руку подал сначала Хадоське, которая при этом
сразу порозовела, потом Ганне. Он и виду не подал, что между ним и Ганной
что-то было.
Евхим стоял недолго, сразу же направился с конем к приводу молотилки.
Когда он запрягал гнедого, из ворот вышел старик, повел глазами по хмурому
небу.
- Матка когда будет?
- Собиралась уже...
- К обеду, видно, соберетесь!..
Халимон говорил тихо, ровно, но Ганна поняла, что он очень недоволен.
Старый Глушак - в Куренях все это знали - любил порядок, дисциплину и умел
сдерживать себя.
Никогда не повышал голоса.
- Позови! - вполголоса бросил старик Степану.
Но мать уже шла. Увидев старика, который стоял и смотрел на нее, она
догадалась, видимо, что запоздала, и сразу заторопилась, почти побежала.
Корч же как стоял, так и остался стоять, ждал, пока она не подошла.
- Будешь со Степаном коней гонять, - сказал Халимон тоном приказа.
Он мельком взглянул на Степана и, не ожидая ни от сына, ни от жены
согласия, повернулся к Хадоське и Ганне:
- А вы к молотилке. В гумно.
Девчата покорно пошли за ним. Глушаково гумно показалось им не в меру
светлым, чисто подметенный ток очень гладким, смолистые новые бревна
словно вымытыми. Тщательно окоренные дубовые сохи аж блестели, крыша будто
сияла: желтые слеги, желтая солома. Половина гумна была просторной,
пустой, в засторонке лежала лишь куча соломы; вторая же половина гумна
плотно, чуть не до самого верха, была набита ровными рядами снопов. Но
самым значительным, что особенно привлекало внимание и что, может быть,
придавало всей обстановке на гумне торжественность, было маленькое
ярко-красное чудо на току - молотилка...
"Красная, как чирей..." - пришло вдруг в голову Ганне.
Старик взял из угла у ворот вилы, подал Хадоське, сказал, что она будет
с Иваном отгребать солому, а Ганне кивком головы указал наверх:
- Полезешь туда!.. Подавать снопы...
- Не боишься? - весело, с сочувствием отозвался Евхим.
