- Словно, подтверждая, что сказал очень важное и со всей

-ответственностью, глянул уверенно, с достоинством: знает цену тому, что

говорит. Не на ветер бросает. - Колхоз, чего б там ни накрутил Ярощук, -

сам по себе дело надежное! Вот что главное!.. Неясное еще для многих,

новое, но - надежное.

Разумное. И свое возьмет!.. - Спокойно, уверенно предупредил: - Так что

и это имейте в виду: как бы не пожалели потом о себе...

Завязался спор о колхозах, привычный спор для Апейки, который столько

раз вел дома и который довелось снова вести здесь, на пересадке. Апейка не

мог бы сказать с уверенностью, что убедил их во всем, но задуматься

заново, это он видел, заставил... Как и прежде, стоял на пути, тревожил

всех троих Ярощук... "Тут же, хоть бы и хотел вернуться, дак с Ярощуком -

как жить!"

- Если буду видеть кого из ваших руководителей, скажу о нем...

- Уберут одного - другого пришлют! - не обрадовался бородатый.

- Нет, пусть скажет. Может, что и людское выйдет... - возразил тот, что

сидел на сундучке. - Скажи. Или напиши...

- Скажу.

Разговор кончился. Трое молчали. Апейка почувствовал:

молчали потому, что он уже был лишний тут. Хотели о чемто

посоветоваться между собой. А может, это только показалось, может, им про

то не хотелось ни говорить, ни думать.

Сказал, что хочет спать, что не спал ночью. Откинулся на спинку дивана,

склонил голову. Услышал: они стали уходить.

Хотел заснуть. А сна не было.

2

Подошел парень, покрикивая; худой, черный, носатый, с кожаной сумкой на

животе, начал продавать газеты, книги.

Апейка взял газету, почти безразлично попросил показать книги; начал

перебирать и неожиданно наткнулся на знакомый портрет на обложке: "Алесь

Маевый. Весенние паруса".

Апейка, почти не считая, дал деньги за книжку, вернулся на диван.

Пытливо всмотрелся в портрет: аккуратно причесанный, в вышитой праздничной

рубашке, с веселым, доверчивым взглядом. С той же пытливостью и

тревожностью развернул книжечку: первое стихотворение было знакомо, читал

уже в газете. Однако Апейка пережил его будто заново: все виделось теперь

совсем иначе, чем те три или четыре месяца назад, когда стихотворение было

напечатано в газете. Почти детская, безмятежная радость весны, цветения,

наполнявшая стихотворение, отзывалась в Апейке печалью, беспокойством. С

необычно острым ощущением листал он страничку за страничкой, вбирал строку

за строкой и чувствовал, как скорбь и волнение не только не уменьшаются, а

все тяжелее ложатся на душу. Перевернул последнюю страничку с таким

настроением, будто читал о незадачливой судьбе доверчивого, искреннего

мальчика, которого неизвестно за что обидели...

Вокзал ни на минуту не умолкал. По-прежнему хлопотала буфетчица,

бесшумно лилось пиво, стояли с кружками у окна уже другие; Игнат о чем-то

говорил с двумя приятелями. Один из троих мужиков, сидевших поодаль,

что-то сказал двум другим, стал пробираться, кажется, к кассе.

К женщине с мешками, матери Игната, подошел мужчина в стеганке,

сообщил, что будет вагон. "Много вас тут?" - спросила Анисья. Мать Игната

сказала: "Из нашего села шесть семей. А всего из района - полсотни, не

меньше..."

Было что наблюдать и слушать. Апейка все видел и слышал, но душу

сжимало волнение, что осталось от книжечки.

Подумалось: книга вышла, видно, до той истории, до статьи в газете; ее

носят, предлагают потому, что или пропустили статью, или просто не знают,

что книжку написал тот самый "нацдемовский подголосок". Мысли снова долго

кружили вокруг Алеся, тревожили загадками, озабоченностью. Незаметно в

обеспокоенную голову проникло воспоминание о разговоре с мужиками.

Перебрав заново все, что они говорили, подумал: сколько зла доброму делу

может принести один беспощадный дурак! Сразу, будто только и ждала этого,

ворвалась, вцепилась мысль: а разве таких нет в твоем районе? Таких,

которые своим бестолковым наскоком рушат веру в доброе, калечат дело!

Вошло в голову, в сердце тяжкое, что касалось самого: неудачно, нескладно

поворачивается, можно считать, и его жизнь. Что ни думай, а если

посмотреть прямо, открыто, - не такое уж завидное положение складывается.

Башлыков гнет и будет гнуть свою линию.

Не понимает и, можно сказать, не хочет понимать всего. Всей сложности

дела... Не лучше и Харчев, у которого, казалось бы, опыта - хоть отбавляй.

Да и Кудрявец, на которого так полагался давно ли... Нет слаженности,

единства. В одной упряжке, а тянем по-разному... Того и гляди, как бы не

порвалась упряжка такая... Отсюда мысли повели к чистке, к Галенчику: чем

все кончится? Что скажут "вышестоящие инстанции"? Ведь он, Галенчик, если

пригрозил, что будет добиваться своего, то - будет... Этот слов на ветер

не кидает... Апейка успокоил себя: кончится хорошо, конечно.

Разберутся, скажут дураку, что надо, а ты вот рассуждай, волнуйся

попусту. Из-за дурака, который один "преданный", один "бдительный"...

Озлился уже на себя: а не обязательно и думать про него. Кланяться каждому

дураку!

Пускай звякает! А ты делай свое! Есть судья высший - совесть! ..

Думал там, в Юровичах: уедет - забудет неприятности свои, рассеется, а

вот тебе - "рассеялся"! Правда это, от мыслей не убежишь! В раздумье стоял

в очереди у оконца кассы, чтоб закомпостировать билет; в раздумье сидел

снова на диване, до того времени, когда объявили, что прибывает - поезд, и

началась суматоха, полная беготни, возгласов, нетерпеливости.

Горечь от недавних мыслей чувствовал и на перроне, когда среди людского

гомона смотрел, как приближается, отдуваясь белыми клубами пара, черный,

тяжелый, будто вспотевший, паровоз. Как идет, отодвигая людей, кричит:

"Посто-орони-ись!" - железнодорожник; как лязгают буфера, покачиваясь,

движутся мимо вагоны, окна, двери, с проводниками и проводницами.

Они нашли в теплом, обжитом другими вагоне два свободных места со

столиком у окна. Поставив чемодан, Апейка в окно видел, как еще долго не

прекращалась суматоха на перроне, видел, как двинулись назад окна вокзала,

кран в побеленной стене с надписью "Кипеток", длинные строения складов.

Потянулось разнообразие хат, сараев, огородов, закружилось, покачиваясь,

поле. Было что-то хорошее, успокаивающее в размеренном погромыхивании

колес, в самом беге поезда - по непривычному еще заснеженному полю, с

далекими и близкими лесами и лесочками, с чернотою близких и далеких хат.

Когда Апейка оторвал взгляд от окна, вагон уже снова жил обычной,

спокойной жизнью. За столиком, по другую сторону, несколько человек

стучали в домино, кто-то за перегородкой учился играть на гармонии, где-то

плакал ребенок. Совсем рядом он увидел девушку, читавшую на вокзале;

теперь с нею заговаривал стриженый, черноволосый красноармеец. Несколько

красноармейцев спокойно сидели в соседнем купе. Все в шинелях и

буденовках, с винтовками, штыки которых были насажены острием вниз. Еще

двое таких же красноармейцев расположились подальше. "Команда.

Ездили или едут на какое-то задание..." Поблизости от них сидел

крестьянин, молодой еще, бородатый, чем-то похожий на одного из тех, что

беседовали с ним на вокзале; Апейка вспомнил: "Думаете, мало таких тут, на

вокзале..."

Подумал, что и правда, видно, немало: бросают от страха хаты, поле; а

мало ли среди них нужных, даже необходимых деревням, особенно теперь...

"Надо бы как-то остановить, задержать в селах все полезное. Не допустить,