видел поле, пригуменье, Ганну. Слышал Ганнин голос, видел Ганнино лицо,

блаженствовал, строил вдвоем с нею неизведанное счастье...

Ему было жаль матери, неловко было перед дедом; хата одна, - знал: они

не спят, слышат все. Нередко ловил слухом, как мать сдерживает нелегкий

вздох, как дед ворочается на печи. Поворачивался к жене лицом, жестким,

свирепым шепотом приказывал:

- Уймись!.. Сейчас же!..

Его неласковость к жене переходила в жестокость: ни разу не попытался

Василь успокоить Маню хоть словом. Не только потому, что не умел, а и

потому, что не хотел. Однажды ночью она прислонилась к его спине, ласково

погладила.

Потом даже поцеловала. Василь, и прежде не любивший "лизанья",

неприязненно шевельнул плечом, как бы приказывая отстать. "Выдумала! Нашла

время!.." - подумал он, как о нелепом. Но она не отодвинулась, снова стала

прижиматься к спине, ласкать его. "Не было ничего, - услышал оч неожиданно

горячий, удивляюще веселый шепот. - Не было! Мать правду говорит! Выдумали

все, наговорили! Бугай сам выдумал и пустил по селу! Пустил, а другие -

ухватились!.. Им давно хотелось етого!.. Завидно было, что хату такую

ставим! А все ухватились! Со зла, от зависти! .." Она вдруг обняла его,

прижала так, что ему трудно стало дышать; он, может быть, впервые

почувствовал, что она такая сильная.

Она повернула его к себе: "Васильке, хороший!.. Никто нас не

разлучит!.. Я тебя буду почитать, что б там ни говорили! .. Не буду

слухать никого!.. Одного тебя! Одного!.."

Она начала ласкать его, целовать так жадно, порывисто, что он не

узнавал ее. Что вдруг случилось с нею, такой ленивой, неповоротливой,

часто на ходу дремавшей!

- Ну, чего! Чего ето ты! - недовольно отвел Василь ее руку.

Маня притихла. "Ты не злись! - попросила его послушно, кротко. - Я ето

от радости... Думала уже, что конец. Уйти уже думала, домой..." В это

время заплакал ребенок, она встала, взяла его, лежа стала кормить. "Сосет,

как пиявка!.. - промолвила довольно. - Пока все не вытянет, не оторвешь!..

Здоровый... Как бык!.. - Накормив сына, положила меж собой и Василем: -

Полежи вот тут, с батьком!.. Позабавляйся!.. Давно не лежали вместе!.. -

Сказала Василю: - Думаешь, он малый, дак не чуег, с кем лежит! Батько или

кто другой. Чует все, понимает..." Когда малыш заснул, положила его в

люльку, снова стала ласкать Василя. Василь не отводил ее руки, не говорил

грубых слов, однако на ласки, как и раньше, не отвечал. Она скоро

перестала гладить его и лежала уже молча, тоже думала о чем-то.

Что может сделать одно прикосновение тихого, теплого тельца ребенка...

Василь ощутил, как в хмурую неприязнь его вошли щемящая жалость к

маленькому сыну и чувство вины. Появилось в душе что-то чуткое, нежное,

оттого уже прислушивался к Мане; в голову пришло вдруг: о чем она думает?

Она долго молчала. "Не было ничего, правда?..

Правда? - произнесла она тихо и уже с сомнением, как бы растерянно. -

Не было? Матка правду сказала? .. Не было? Правда?.."

Он знал, что она обрадовалась бы и лжи его, но молчал.

Она ждала, надеялась, а он молчал, будто говорил: что было, то было,

чего тут скрывать.

Она сама отодвинулась, уткнула голову в подушку. Василь уловил, как

мать на полатях тяжело вздохнула.

2

В той затаенной, запутанной жизни, которая скрывалась под привычной,

обманчивой обыденностью забот, больше всего неопределенности,

противоречивости было в мыслях у Василя.

Шли день за днем, а Василь никак не мог решить чтолибо твердо. Все

будто плутал на раздорожье.

Были, правда, и теперь минуты, когда сердце полнила решимость. Когда

чувствовались необычайный подъем, легкость и счастье. Он будто снова был с

Ганной, и Ганна была - его.

И никого не было меж ними, и никого вокруг. Были, виделось уже, мужем и

женой. Не сходились втайне, крадучись, а жили вместе, в одной хате. Шли

вместе в поле, вместе заботились о хозяйстве. Василь просто воочию видел,

как она несет траву поросятам, как доит корову. В темноте душных ночей

грезилось, как она подходит к кровати, ложится рядом.

Как лежит, прикасаясь к нему грудью. Как он пальцами обхватывает

горячую округлость ее плеча; как рука скользит за спину ей - как он

прижимает ее. Он чувствовал, что в нем, от одних только мыслей, все внутри

горело нетерпеливым, всепроникающим пламенем. Тогда мстительно, злорадно

вспоминал: "Правду говорила: какая ето жизнь, если, не любя, мучишься!

Зачем и жить так! Кто меня привязал навсегда - ходить век при етой, не

любя! Женился, так можно и разжениться! Не то, не старое время. Теперь -

не то, что прежде!.."

Но вот же беда, и легкость и ясность вскоре куда-то про.падали. И

пропадала решительность. Из головы улетучивался, выветривался хмель.

Овладевало холодное, тяжелое раздумье: все снова начинало видеться шатким,

запутанным, неясным. Куда ни подайся - чащоба и чащоба: цепляется за ноги,

за руки, колет лицо. "Кто привязал навеки? А разве не привязан? Привязан,

да еще не одной веревкой!.. И привязан, и связан по рукам и ногам!" Чем

дальше отдалялись вечера, ночи, когда впервые почувствовал себя на

запутанном вконец раздорожье, тем меньше горечи было в мыслях, меньше

жгло. Будто притерпелся к беде. Невесело плелся не раз уже хоженными

бороздами рассуждений, каждый раз спотыкался об одно и то же. И все более

безнадежно видел, что выхода нет, что все затянулось в узел, который не

развязать.

Только - резать: резать по своему сердцу...

Днем почти не бывало горячечных видений. И мысли были более тяжелые,

медлительные, и все вокруг рисовалось еще более запутанным, нерасторжимым.

Все, куда бы ни посмотрел, напоминало о том, что живет на земле, среди

людей.

Видел ли деда, мать, ребенка, шел ли по двору, нес ведро воды коню, или

с пригуменья глядел, как ходят по опустевшим огородам, едут по голому полю

люди, или просто смотрел на ветхие, замшелые стрехи, - грудь сжимало

ощущение сложности всего в мире, незыблемости, прочности извечных порядков.

Никогда еще столько не передумал, как в эти дни, и никогда не было в

его мыслях столько неслаженности, противоречивости. То он готов был уже

смириться с тем, что есть:

"Как сложилось, так тому и быть - не переменишь. Поздно менять. Раньше

надо было думать, вначале..." Тогда порою упрекал в мыслях Ганну: "Не

захотела вместе, когда можно было. Глушаковского счастья попробовать

захотела. Спохватилась теперь, когда все так запуталось!.." То вдруг в

отчаянии находила решимость: "Уйду, брошу все! Пропади оно пропадом! Чтобы

век из-за него мучиться!.."

Уже шел, чтоб объявить всем. Шел решительно, потом замедлял шаг, совсем

останавливался. Как он бросит все: такую землю, хату, коней, лучшую-долю

того, что нажил!

Лучший свой нажиток!

Он будто спорил с собой. Едва не все время, когда мог трезво

рассуждать, беспокоило его, угнетало сознание какой-то незаконности,

недозволенности этого счастья. Будто никакого права не имел он теперь на

это - на любовь, на Ганну. Будто он хотел взять то, что не дозволено было

брать. Будто преступал закон. "Не вольный, не молодой уже!" - укорял

кто-то рассудительный в мыслях Василя.

Твердил неизменно, неотвязно: "Ганна по душе?! Мало что по душе! Мало

что хочется! Прошла пора, когда делал, как хотелось! Не парень уже!

Человек взрослый, хозяин! Дак и делай как взрослый, как хозяин!.."