виновато, с липовым ковшом меду поковылял к Прокопу. Вернулся он, когда

уже стемнело, усталый и тихий. Василева мать, ожидавшая его у ворот, хоть

и почувствовала, что невесел он, не удержалась:

- Что они? ..

- Что! Она, тем часом, ничего. Мирно. Он, Прокоп, как камень, - слова

не вытянуть. Злой очень!..

Увидел в сумраке Василя, решительно направился к нему, заявил строго:

- Женился, тем часом, дак одного держись! Хватит бегать!

Василь повернулся, молча пошел от него...

8

То, что случилось в этот день, Василя будто не очень поразило: беда,

неизвестная другим, мучила его уже не одну ночь, не один день.

Нелегко было чувствовать, скрывать ее в душе, знать, что в любое время

она может открыться, что покой и благополучие его такие неустойчивые.

Теперь, когда стало известно все, было вместе с сумятицей разных недобрых

чувств даже некоторое облегчение: нечего уже таиться, опасливо ждать,

тревожиться!..

В давней противоречивости чувст~в наиболее жгучим было ощущение как бы

умышленной нескладности жизни, которая вечно путала вроде бы твердые,

надежные расчеты, будто нарочно обходила счастьем...

Входил в силу. Лез, карабкался в гору - упорно, непрерывно. Дня не было

такого, чтоб утром, днем, вечером не делал чего-нибудь для хозяйства, не

жил неуемной заботой о своем добре.

Лез, карабкался. И довольным, казалось бы, должен быть; радоваться

только надо бы: сбывалось все, чего хотел, о чем мечтал. Хозяином

становился. Не каким-нибудь - исправным; земли прибавилось, прибавилось в

гумне и в клети; конь, корова - не стыдно и перед людьми; хата строится.х

Тешься да радуйся! А радости, а счастья полного не было!

Странно обходилась с Василем жизнь. Или уж так на роду ему написано:

одно идет на лад, одно утешает, так другое - будто наперекор этой радости.

Будто нарочно уничтожает его утеху! Другим, конечно, можно и не показывать

этого, а сам от себя ведь не утаишь, не обманешь сам себя:

разве ж такую надо жену! Не то что не по душе, - зло всегда разбирает

на нее, вялую, сырую, - горе, а не жена!

Добро добром, а только ж и добро - не все счастье, из-за такой жены и

добро иногда не в радость. Ты из кожи лезь, надрывайся изо дня в день, от

темна до темна, а ей хоть бы что! Другая - так и дома управится, и скотину

доглядит, и мужу прибежит поможет в гумне, и в поле, а эта - если б не

мать его - так и в хате пропала б одна! Живет не живет, а будто спит на

ходу, работая! Так и хочется вырвать из рук, сделать за нее - смотреть на

нее тошно!..

Сколько раз, особенно вначале - пока не привык, не притерпелся немного,

- с сожалением вспоминал Ганну. Ночью долгое время видел ее рядом с собою,

никак примириться не мог, что жизнь так перекрутила мечты-надежды! Он не

пестовал мыслей про Ганну, отгонял их как мог, убивал в себе: пустое,

пустое - вздыхать, жалеть о том, что упало - пропало, а не вздыхать, не

жалеть - не мог!

Не одну ночь, не один месяц немилой чувствовал рядом Маню,

отворачивался, отодвигался, а когда она прижималась, ласкалась, - злился.

Потом все же будто перестал горевать о неудаче: будто привык к Мане.

Отдаляемый временем, одолеваемый заботами, реже и реже вспоминал Ганку;

может, и совсем перестал бы вспоминать, если бы не та встреча на

картофельном поле, не свидание в темноте у гумна; если б не Ганнино

горькое признание, не беда ее, своя беда; если б все не ожило вдруг, не

вспыхнуло снова! Ожило, загорелось - да с какой силой!..

И еще одно давно .уже омрачало дни: бесконечные собрания; когда ни

соберут - про коллективы, про колхозы. Думал, что не поддастся

уговорам-обещаниям, будет держаться своего, не даст крупицы одной, - а

покоя, уверенности крепкой не было!..

Карабкался, тянулся изо всех сил, ладил хоромину своего счастья, бревно

за бревном, брус за брусом. Укладывал, старался, а хоромина кренилась,

готова была в любую минуту расползтись, развалиться: не было хорошей

основы у нее, некрепкой, ненадежной хоромины его счастья!

Теперь ненадежность эта чувствовалась особенно. Поил ли коня, кормил ли

корову - молча, угрюмо думал о нескладности, обидной несправедливости

жизни, думал без большого огорчения, с какой-то отрешенностью, даже

безразличием. Маня, убитая тем, что открылось, ничего не делала по

хозяйству; Василь делал и за нее. Как сквозь туман, до Василя доходило:

она не кляла, не упрекала, только всхлипывала и всхлипывала однообразно,

нудно... У него не было ни сочувствия к ней, ни сожаления о том, что горе

это - из-за него. Безразличным был к ней, безразличным и к ее печалл...

Ни жалости к ней, ни сожаления о своем поступке не было и тогда, когда

ночью лежали рядом. Привычные, в голову лезли заботы - о скотине, о

недостроенной хате; течение мыслей этих все время прерывали то

воспоминания и раздумья о Ганне, то подробности последнего дня. Бугай

поганый, уколол как!.. Прокоп - медлительный - долго не мог сообразить,

как быть! Сидел все, молча тюкал!.. Как оно теперь повернется: не придут,

видно, уже - одному кончать надо будет!..

"Ганна в етой хате жить будет!.. Сговорились, что к Василю перейдет!.."

Набрехал на всю улицу, да и пошел, как будто правду сказал!.. Со злостью

на Бугая - не впервые за эти ночи, - милая, неотступная, вошла, овладела

Василем мысль-мечта: если б можно было, если б и правда Ганна хозяйкой

стала! Все было бы тогда у него, все, чего не хватает! Счастье было бы

полное - не видимость!.. Будто въявь - не впервые уже - увидел, как Ганна

хлопочет у печи, как ходит по двору, - ив груди болью отозвалось!

Мысли прервал плач ребенка, проснувшегося в люльке у кровати. Василь

подождал, когда Маня, лежавшая ближе к ребенку, возьмет веревочку от

люльки, покачает, но она словно и не слыхала. Ребенок не унимался, кричал

все громче.

- Возьми покачай, - не удержался Василь.

Она хоть бы шевельнулась. Василь разозлился:

- Не слышишь?!

Она была как неживая, как колода. С полатей слезла мать, взяла ребенка

на руки, начала ходить по хате, приговаривать:

- А-а... а-а... Спи, маленький... Спи, разумненький!..

Курочки все спят! Телятки, поросятки!.. А-а... а-а...

Она носила, баюкала, пока мальчик не утих, не заснул крепко, положила в

люльку, покачала его. Потом еще долго стояла в темноте, как бы не

соображала, что надо делать; спохватилась, поплелась к полатям, когда

что-то заговорил сквозь сон Володька.

- Уйду я! - вдруг тихо, твердо сказала Маня. В голосе ее послышалась

злоба. - Живи с етой своей!.. - Она не удержалась, завсхлипывала: - Мало

ей одного... своего!..

Василь промолчал. Не обнадежил, не успокоил. В голову вновь лезло: что

ж будет с хозяйством, с конем, с землей, которую дал тесть? Среди этой

хлопотной неопределенности не давали покоя мысли о Ганне, сожаление, что

не повидались сегодня. Это неожиданное осложнение в семье не позволило

прийти в условленное место, а она, Ганна, видно, ждала!.. Ждала - и не

дождалась! А повидаться надо было, даже теперь... Теперь так особенно надо

было б...

Он не знал, что Ганна в тот вечер жалела также, что не может прийти...

9

Они встретились через три дня, - встретились, хотя уговора не было:

просто подсказало чутье. Первая пришла Ганна; идя загуменной дорогой,

осмотрелась, остановилась в темноте возле Василева гумна, прислонилась к

стене.

"Неужели не придет, не увидимся?" Ганна стоять не мо!ла спокойно от

мысли, что так может случиться. Вслушивалась, вглядывалась, дрожа от