последний раз, на прощанье, взглянуть на нее, ощутил вдруг горечь,

настороженность, неприязнь. "Стоит! Вышла посмотреть - нашла зрелище!..

Мало того, что другие глазеют!" Вспомнилось ее неприязненное: "Отойди!" -

и брови недобро сдвинулись, глаза оторвались от нее, уставились в холодную

грязь, что ползла под ногами. Так и подходил, не взглянув больше на нее,

полный упрямого мстительного чувства.

- Василь!.. - рванулась Ганна от калитки навстречу.

Он лишь на мгновение остановился, взглянул на нее и тут же спохватился,

тяжело зашагал дальше.

- Василь... не виновата я!..

Василь не оглянулся, не ответил, будто не слышал. Ганна прошла немного

вслед, отстала. Молча, время от времени оскальзываясь, месил он грязь,

бредя за деревню, - туда, где лежала непролазная дорога через болото, где

была неизвестность.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Сразу после того, как Василь прошел, Ганна отправилась домой. Ей,

девушке, нехорошо было не то что идти за парнем, но и долго смотреть ему

вслед, - в Куренях считалось это неприличным. Почти половина куреневцев

стояла на улице, следила за Василем и, значит, за Ганнои. И Ганне надо

было особенно держаться неписаного, но обязательного закона.

Она уже и так нарушила этот закон, подойдя к Василю, нарушила его на

виду у стольких людей, теперь надо было как-то повиниться перед людьми,

показать, что она не ктонибудь, что она бережет свою честь, уважает

обычаи. И она шла домой, с виду спокойная, степенная, шла так, как и

надлежало ей идти, ни разу не оглянулась, даже не посмотрела, куда его

повели. И надо сказать, Ганне теперь и не хотелось идти за Василем или

смотреть ему вслед. Он так обошелся с ней, так ответил на ее искренний

порыв - оскорбил перед всей деревней. Возвращаясь домой, она вначале несла

в себе только обиду.

Мачеха была в хате, замешивала корм поросятам, и Ганна подумала:

хорошо, что хоть она не стояла на улице, не видела. Мачеха стерла с

порозовевших рук налипшие комочки картошки и теста, выпрямилась, бросила

Ганне:

- Отнеси вот...

Но когда Ганна взяла ведро, не удержалась, неожиданно упрекнула:

- И не стыдно!.. Виснуть на парне, при людях!..

"Видела все-таки. В окно подсмотрела!.. Чтобы она да пропустила

что-нибудь!.."

- Кто виснет? Скажете!..

- Видела!.. И он, он хорош! Отвернулся, говорить не стал!.. Пан какой

гонористый!..

Ганна торопливо захлопнула за собой дверь, - и без того муторно, хоть

ты плачь, а тут еще разговор этот.

Накормив поросят, остановилась в раздумье возле хлева, не зная, куда

идти. Возвращаться в хату не хотелось - там снова ждали упреки мачехи.

Взглянула в сторону гумна: отец был или в гумне, или где-нибудь

поблизости, потому что ворота были открыты.

Увидела отца на току, - стоя на коленях, в домотканой пропотевшей

сорочке, с остями в редких седеющих волосах, он, сгорбившись, широко и

мерно взмахивая совком, веял рожь. Мякина и пустые колосья падали на пол

почти у самых его колен, зерно же летело веселой и упругой золотистой

струей, шурша, осыпалось на продолговатую пологую горку.

Отец был утомлен, взглянул на Танну молча, безразлично, ни на мгновение

не остановился, - черпал и черпал совком рожь и мерно бросал ее на горку

посередине тока.

Ни о чем не спрашивая, Ганна взялась помогать ему - отгребла к стенке

мякину, аккуратно прибрала солому, подмела, где можно было, ток. В заботе

этой, в прохладной тишине гумна, под крышей которого время от времени

чирикали воробьи, Ганна на какой-то момент забыла о своей тоске и обиде.

Отец, добрый, тихий отец, он тоже, кажется, вносил умиротворение в ее душу

своей утомленной, как бы не подвластной никакой скорби фигурой. В эти

минуты Ганне подумалось, что ее обида и даже Василева беда не так уж

страшны, как ей показалось вначале. Василя, конечно, не заберут. "Доведут

до Олешников, припугнут, чтоб другим неповадно было, и отпустят... Ну,

может, пригрозят, чтоб в другой раз не водил, может, потребуют дать

обещание, что никогда с бандитами знаться не будет... Увидят, что не

виноват он, отпустят!.." А тогда - пусть только вернется, она ему покажет!

Ой как покажет, все припомнит - придется ему походить за ней да попросить,

чтобы забыла обиду. Не простит она такого унижения, век помнить будет, не

раз придется ему покаяться...

Незаметно в гумно вползли сумерки, но отец не вставал с тока, хотел,

видно, довеять все. Только немного не довеял, сумерки быстро сгущались, и

он послушал Ганну, положил совок, нехотя поднялся.

- Малость не управился, грец его... Горсть какая-нибудь, - сказал он с

сожалением.

- Завтра закончите... Не убежит оно... - успокоила Ганна.

- Не убежит. Но как-то жалко бросать, не закончив...

Он шире открыл ворота, чтобы в гумне посветлело, и достал мешок. В

темноте они ссыпали то, что было провеяно.

Отец хотел еще подмести ток, но прибежал Хведька и объявил:

- Идите ужинать. Мама говорит, картошка остынет!

- Сейчас придем!

Отец молча стал собираться - взял с соломы шапку, свитку, вышел из

гумна, заскрипел воротами.

Ужиная, Ганна осторожно поглядывала на мачеху, ждала, что та вот-вот

снова начнет разговор о Василе. И правда, мачеха не долго молчала - будто

между прочим сообщила:

- Василя Дятлика забрали...

Отец только искоса взглянул на Ганну и промолчал.

- Шабета повел. В Олешники, - попыталась снова завязать разговор

мачеха, но и на этот раз Чернушка сдержался, и она умолкла. Ганне на время

стало легче.

Все же она не была уверена, что мачеха снова не вернется к этому

событию, - сидеть за столом Ганне было невмоготу. Быстро поужинав, она

торопливо перекрестилась на икону, встала и, не переодеваясь, направилась

к двери.

- Ты куда? - остановила ее мачеха.

- Никуда. На улицу посмотрю.

- Он не пришел.

- А я, может, не к нему.

Звякнув щеколдой, она выскочила во двор и, настороженная, чуткая, с

таким ощущением, будто за ней следят, пошла на улицу. Намеренно старалась

не смотреть в сторону изгороди" где они вчера стояли, гнала от себя

неотвязную мысль:

а может, он там, может, пришел? В ней почему-то жила, не оставляла ее

упрямая уверенность: он - там, он пришел, он ждет ее. Она невольно

вслушивалась - не зовет ли он ее, и думала, готовилась отомстить ему за

унижение перед людьми.

Как она ни заставляла себя не смотреть на изгородь - не удержалась,

глянула. Там никого не было.

Она, однако, гнала тревогу: это еще ничего не значит, Василь мог просто

не успеть прийти. Он и в другие дни, бывало, опаздывал, а тут такое

событие - конь не накормлен, хозяйство недосмотрено. Когда вышла на улицу,

подумала:

"К Хадоське пойду", - желая увидеть не Хадоську, а Василев двор,

Василеву хату, Василя. Ей казалось, что увидеть Васидя ей хочется не

потому, что она тоскует, тревожится о нем, а просто чтобы знать - дома ли

он?

На Василевом дворе было тихо, печально, пусто. Печально выглядела и

хата, молчаливо черневшая в сумерках, - ни разговора в ней, ни света в

окнах. Хоть и не видела, что там, в хате, она показалась нежилой, будто ни

души не было в ней.

Ганна вспомнила о Володьке: вот кто мог бы помочь.

Увидеть бы сейчас его, узнать о Василе. Обычно, когда не надо, Володька

часто попадался на глаза, целыми днями у них, у Чернушков, в хате или во

дворе играл с Хведькой. Теперь же - будто нарочно - не видно, не слышно

его. Может, Хведьку попросить, чтобы позвал? Она уже решила вернуться