Держится еще как! Как и в самом деле - закона на него нет! Хуже Глушака
старого! Тот хоть промолчит! А етот - открыто! Не признает нинего!..
Что ж, подожди, увидишь! Покажем, есть на тебя власть или нет!"
Утром, еще сквозь дремоту, услышал: мать сказала отцу - Василь сеять
собирается. Быстро встал, оделся, вышел на крыльцо: на Дятловом дворе -
запряженный конь, на телеге - два мешка. Как раз в это время Дятел вынес
короб - севалку. Спешил.
Сразу заметил Миканора - недовольно отвернулся. Сунул севалку в передок.
Миканор сошел с крыльца, стал у забора.
- Куда ето?
Дятел неприязненно глянул исподлобья, промолчал. Делал вид, что
поправляет мешок.
- Сеять?
Опять промолчал. Нетерпеливо взглянул на хату: ждал кого-то.
- Смотри - предупреждаю: пропадет! - Попробовал подступиться
по-доброму: - Слышь ты, ей-богу. Рассуди головой своей! Брось ето, иди к
нам. Будет тебе земля! Все будет!
- Чего ты пристал! - сказал Дятел. - Дыхнуть не дает!
- Дыши сколько хочешь. Только, не секрет, знай: и мы дышать хочем. Ясно?
- Ето из-за тебя трудно всем!
Дятел бросил недовольный взгляд на хату и решительно направился к ней.
Долго не появлялся. Когда Миканор снова вышел на крыльцо, двор был пуст,
телеги не было.
Вечером Миканор узнал: Дятел посеял. "Ну что ж, пусть не обижается!" -
подумал с угрозой, с желанием отомстить.
7
Вечерами в Миканоровой хате часто рассуждали, как обживаться, где что
строить. Когда речь заходила об этом, было заметно: люди оживали, говорили
горячо, перебивали друг друга. Почти всегда такие рассуждения переходили в
спор.
А говорить и спорить было о чем: каких приспособлений и машин
добиваться, какие и где ставить конюшни, коровник, амбар. Высказывались
также соображения, что надо баню, конечно, и школу, и ясли для детей. И
хоть каждый знал, что все - надо, спорили, что самое важное, с чем
подождать пока, советовали, как это разумно сделать; с чего начинать, куда
податься, чтоб помогли.
Можно было заметить, что спорить об этом люди не привыкли: многие,
особенно женщины, говорили несмело, неловко, как бы просили заранее
извинить. Были такие, что слушали с недоверием, вставляли рассудительные,
не очень добрые реплики: сказать можно все! - но большинство волновалось и
верило, что прикидывают не напрасно. Особенно горячо говорил Миканор: его
просто возмущало, что кто-то может думать, будто все их намерения - пустая
выдумка; он нисколько не сомневался, что все будет сделано. Он так
рисовал, какими будут Курени через пять лет, что не у одного дух
захватывало. Он словно бы видел уже их своими глазами с широким колхозным
двором, с фермами, где только породистые коровы; с тракторами, что пашут,
и жнут, и молотят, с ветряными двигателями, которые дают электричество на
фермы, в хаты, что забудут не только лучину, а и керосин. Он будто вел по
неузнаваемой куреневской улице, на которой не только не увязают по колено,
а и ног не пачкают, потому что вся она мощеная, а вдоль заборов положены
тротуары. И это при том, что люди ходят не в лаптях или босые, а, не
секрет, как в городе, в сапогах и ботинках. Хорошо было с Миканором в этих
Куренях, и, если кто-нибудь высказывал вновь слово недоверия, так
большинство начинало сердиться.
Такое заглядывание вперед у других, городских людей, называлось
мечтами, В Куренях слова такого не знали, оно казалось не мужицким,
панским, извечно ни к чему было оно в куреневских халупах. Не обрело жизнь
в Куренях это слово и теперь. Те споры, которые велись под тихое мигание
Миканоровой лампы, назывались по-новому - строить планы.
Слова эти охотно и взволнованно обживались в старой, людной хате...
В эти дни в Куренях заинтересовались тем, что Миканор зачем-то стал
ходить на песчаный широкий пустырь за селом, лишь кое-где чуть
подзелененный редкими, чахлыми былками травы, хвоща, разных сорняков.
Пустырь назывался выгоном, но пасли здесь редко, гоняли скотину на другой
край села; здесь же больше играли дети, сорванцы-подростки. Заметили,
Миканор ходит какой-то озабоченный, будто с каким-то намерением; крупный,
неуклюжий, в сапогах, сшитых Хведором, потопчется на выгоне, станет,
осматривает место, словно прикидывает что-то, начнет вымеривать шагами,
перейдет на другое место, опять обдумывает что-то, мерит шагами. И каждый
раз, когда бы ни пришел, осматривает деловито, высчитывает, соображает.
Заинтересованные куреневцы скоро дознались, зачем Миканор так
приглядывается к выгону, добавили к услышанному свои соображения, стали
ждать, что будет дальше. Ждать пришлось недолго: через каких-нибудь
несколько дней - в воскресное утро - появился Миканор на выгоне уже с
толпой колхозных парней, мужиков, баб. Со связкой веревки, с топорами, с
охапкой ольховых да лозовых дрючков. Веревку Миканор нес на плече сам;
когда сбросил с плеча, развязал, оказалось, что веревка эта - мерка: на
ней было завязано несколько узлов. Миканор снова осмотрелся, немного
отошел, объявил:
- Тут будет конюшня.
Он приказал Хоне взять другой конец веревки. Когда Хоня натянул
веревку, скомандовал, где нужно остановиться, велел Алеше Губатому вбить
колышки. Миканор вдруг подозвал Алешу к себе, взял топор из его рук, с
азартом, сильным ударом вогнал колышек глубоко в землю.
- Ну вот, один уже есть!
Второй колышек Алеша Губатый вбил между Миканором и Хоней. Третий
вогнал возле Хони. Потом перетянули веревку, выровняли по тем двум
колышкам, и Алеша забил новый. Пока размечали конюшню, вокруг собралась
толпа.
Сначала стаей, с гамом - мальчишки, потом парни, мужчины, старики.
Гомонили, молчали, смотрели любопытно, доброжелательно, неприязненно.
Объяснял что-то Чернушковой Кулине Андрей Рудой, пересмеивался с Сорокой
Зайчик, окруженный охотниками посмеяться. Молча, смиренно смотрел старый
Глушак, болезненный, сгорбленный; угрюмо изпод тяжело нависших бровей
следил Лесун. О чем-то переговаривались Василь Дятел и Вроде Игнат. Когда
Миканор перешел на новое место, осмотрелся и объявил, что тут будет
коровник, кто-то из женщин, кажется Чернушиха, крикнула:
"Нет такого права!" Вслед за нею, будто только того и ждали,
загомонили, зашумели недовольные мужчины; особенно - неразговорчивый,
упрямый Вроде Игнат. Кричали, что нет такого права - занимать общий выгон,
что выгон - пасти скотину, что не отдадут выгон.
- Деточки, какой же ето выгон! Кто сюда гонял! - стал кривляться, хотел
свести все к шутке Зайчик. Но Миканор перебил его, - выравнивая с Хоней
веревку, спокойно, как будто безразлично заявил всем, что насчет выгона
есть, не секрет, распоряжение сельсовета. Кто-то на это выкрикнул, чтоб
Миканор предъявил решение, но Миканор, приказав Алеше забивать колышек,
посоветовал пойти в сельсовет тому, кто хочет проверить. Мужики еще
пошумели недовольно, погрозились, что так этого не оставят, скажут, где
надо, но оттого, что Миканор не только не спорил, но будто бы и не слыхал
их, понемногу утихли. Вскоре многие разошлись, остались только дети да
парни с девчатами, подговаривавшими Алешу прийти поиграть...
В понедельник - в Куренях удивлялись Миканоровой расторопности -
несколько колхозных подвод: Хоня, Зайчик, сам Миканор с отцом - покатили в
лес. К обеду вновь появились на дороге, что выходила из хвойника, - на
раздвинутых телесах волокли дубы. Возчики деловито шли рядом с телегами,
пыля песком. Не доезжая до села, повернули на выгон, вслед за Хоней,
остановились. Помогая один другому, начали скатывать дубы.
