Растолковал Зайчику: - Самое основное - обобществление имущества!

- Самое основное, браточко, - засмеялся Зайчик, - ето осмелиться! Я,

ето, набрался смелости еще на покосе! Хоть головою темный. А ты вот хоть

грамотей и все знаешь, а вот глядишь все сбоку! Объясняешь все, братко!

- Правильно подметил, дядько Иван! - похвалил Зайчика Миканор. - Других

учит, а сам в сторону жмется! Колени дрожат, наверно!

- Тут ничего удивительного, - рассудительно, спокойно промолвил Рудой.

- На передовой, как в бой идти, грамотные всегда были самые несмелые! Все

отчаянные герои на передовой - из простых людей, неграмотные, как правило.

И в этом, если разобраться, ничего удивительного Грамотный человек, он

знает, так сказать, что к чему, думает много.

А это, следовательно, мешает геройству А неграмотный - он сразу решает

Или грудь в крестах, или голова в кустах.

- Ето неправильная теория! - возразил Миканор. - У нас теперь самые

герои - грамотные! На то советская власть и старается, чтоб грамотные были

все! Да и то неправильно: что в колхозе голова может быть в кустах!

Рудой хотел что-то сказать, оправдываясь, но во двор въехал Алеша

Губатый с возом.

- Ну, пора и тебе в коллектив, сивый! - Зайчик заметил вблизи одного из

своих малышей, позвал: - Антось, иди сюда! - Посадил белобрысого, с тонкой

гусиной шеей малыша, который счастливо вцепился в черноватую гриву -

Держись, братко!.. - Подбежал еще один Зайчиков малыш, ухватился, потянул

отца на свитку: "И меня". Зайчик посадил и этого. - Держись за Антося! Под

руки возьми, вот так!.. Держитесь один за одного, байстрюки батькины!

Последний раз на единоличном едете! - Он тронул за узду сивого.

2

И в этот день любопытствующие смотрели по-разному:

одни - задевая, посмеиваясь, другие - рассуждая, споря меж собой,

третьи - молчком, пряча в себе свои размышления. И тут были такие, что

смотрели на все безразлично, как на чужое, и такие, что волновались, будто

это и их как-то касалось, будто с этим и у них что-то могло измениться.

Однако, хоть было похоже на то, как смотрели раньше, можно было

заметить, что беспокойных и беспокойства теперь было намного больше; едва

ли не каждого в Куренях волновало необычное событие: интересом, надеждой,

тревогой, озлоблением...

Немного было таких, что, насмотревшись, как колхозники своз,ят и сводят

добро, сразу возвращались на свои дворы к обычным хлопотам. Почти каждого

волновало то необычное, что происходило на глазах. Еще больше, чем на

Миканоровом, толклись толпы на Хведоровом и Хонином дворах.

Особенно много гомону, суетни было на Хведоровом дворе, где ставили в

сараи коров и где беспокойно пестрели женские платки да юбки.

Тут были и любопытство, и удивление, и смех, и слезы.

Не только те, что привели коров, а и просто любопытные теснились в

воротах, лезли в хлев, смотрели, будто на чудо.

Коровы, что стояли в загородках, беспокойно косились на соседок, на

людей, неведомо зачем теснившихся к ним, водили диковато головами,

выставляли рога, посылали в люд-"

ское, разноголосье тоскливое мычание.

Женщины-колхозницы, шурша свежей сухой соломой под ногами,

усердствовали около коров, вертелись возле Хромого Хведора, что, как

хозяин, покрикивая на женщин, добиваясь порядка, ковылял на костылях около

Хведоровой Вольги, назначенной дояркой.

- Поставь дальше от етой, от Зайчиковой, Хведорко! - просила, будто

стыдясь, тихая Алешина сестра. - Крученая ета, Зайчикова! Проткнет рогом -

увидишь!.. Переставь, Хведорко!

- Не проткнет! - мирно и убежденно заявлял Хведор. - Чего ей протыкать!

В одном колхозе, считай!.. Ушла бы ты, Арина, лучше было б, ей-бо!..

- Чтоб кормила хорошо и - чтоб ласково с ею! - просила Зайчиха, за

подол которой держалось сопливое дитя. - Как накормишь да как ласково

подойдешь, дак даст что-то.

Не гляди, что такая!.. Надо ласково, если доишь!

- Ласково буду! - клялась Вольга, смущенно-радостная, чинная - от

непривычной еще должности. Была она сегодня особенно аккуратной: в ладной,

сшитой Хведором жакеточке, в сапогах, в красиво повязанном платке, из-под

которого выглядывало беленькое аккуратное личико с гладко зачесанными

назад волосами - А чего ето, тетко, слезы у тебя? - спрашивала Вроде

Игнатиха Миканорову мать, тоскливо сутулившуюся. - Как все равно сына в

солдаты провожаешь! Жалко?

- А не жалко, Авдотечко? Жалко! Ето ж как подумаю:

как наживали ее, как выбирали... Как тешились... Наглядеться год не

могла... Ночью, бывало, проснусь, такая радость на душе... Подымусь,

ей-бо, пойду, погляжу... Стою, не натешусь. Потом уже вернусь. И так

хорошо на душе.

Так и засну... Такая хорошая попалась! На свете другой такой, сдается,

нет!..

- Миканор же ваш, тетко, распорядился! Мог, если на то, и уважить

старую!

- Не может, сказал! Как я, говорит, председатель, то первым должен,

говорит, пример показывать! Еще и приказал, чтоб слез не распускала!

Особенно на людях! Не позорила чтоб, сказал. А я вот - не могу! На свете

другой такой, кажется, не было!.. Как вспомню, как наживали! Как ночью

вставала, чтоб поглядеть! Дак не могу! Хоть что - не могу! Горько.

В ворота все протискивались, все топтались в хлеву.

Обычно добродушный, Хведор начал злиться, не на шутку замахивался

костылем:

- Отойдите, бабы, ей-бо! На двор хоть выйдите! А то - вот, не погляжу -

костылем которую!.. Не погляжу - по ребрам, ей-бо! Шпиктакль нашли! Коров

только пужаете, пужалы чертовы!

- Бабы, все доглядим! Ничью не обидим! - ласково, рассудительно

помогала мужу Вольга.

Но люди все лезли. На смену тем, что отходили, втискивались другие, с

интересом вглядывались, гомонили, смеялись. Все время шныряли меж

взрослыми дети; толкались, дурачились, будто на свадьбе. Было и несколько

мужчин, среди которых внимание особенно привлекали старый Глушак, Вроде

Игнат, Прокоп Лесун. Старый Корч смотрел внимательно и с уважением; когда

кто-то, поддабриваясь к старику, сказал, что коровы и те не хотят вместе

жить:

вон как смотрят одна на одну! - Глушак спокойно поправил:

- Привыкнут! Скотину ко всему приучить можно! На то и скотина!..

Вроде Игнат бросил какое-то насмешливое замечание, плюнул. Лесун

смотрел молча, понуро; слова не выдавил, так и поплелся со двора, не глядя

ни на кого, не обращая внимания на тех, кто с любопытством смотрел вслед.

Среди женщин, толпившихся во дворе, больше всего волновались Чернушкова

Кулина и Сорока.

- Как кто, а я - чтоб такое сделала когда? - Кулина вертела головой,

костлявое от худобы лицо было красным, злым; клялась перед всеми: -

Никогда, даже если силою будут...

- Жисть будет: придешь с работы - никакой заботы! - стрекотала отважно

Сорока. - Ни коровы, ни поросяти - одни стены в хате!.. Любота!

- Как это оно будет? - тревожилась Василева Маня. - Хорошо, у которых

нет ничего!

- Эге! - возразила невестке мать Василя. - Не жалко разве? Богатому

жалко корабля, а бедному - кошеля!

- Корова - не кошель! - сказала Вроде Игнатиха.

- То-то и оно!.. Что ето, правда, будет со всей выдумки етой?..

На Хонином дворе были большей частью мужчины. Здесь тоже толпились

около ворот, засматривали в сарай. Некоторые, и колхозники, и просто

любопытные, ходили в сарае около коней. И по двору и в воротах шныряли

дети, во всем похожие на тех, что были на Хведоровом дворе. Мужчины

держались более степенно, чем женщины, и рассуждали и посмеивались

сдержаннее, как и надлежит мужчинам. Многие были непривычно задумчивы,