надеждой в этом поганом, безнадежном мире. Вот и теперь - будто на веревке
вело к Хролу.
Село тянулось долго: горбатые заборы, кривые завалинки, черные окна,
что, казалось, следили с обеих сторон улицы. Не очень разумно было ехать
так, среди бела дня, через все село, к Хролу - самому лезть на ненужное
любопытство людское и сплетни. В другой раз поостерегся б какнибудь, а
сегодня было не до излишней осторожности. Злоба, что не успокаивалась, не
хотела ждать, не позволяла ехать в другую сторону: вела прямо туда, где
можно было прислониться к близкому человеку, найти какую-то опору,
утоление беде своей. Да, если на то пошло, и так долго оберегался. А что
уберег?
Хроловдом, как и в те приезды, издали бросился в глаза, как только
показался из-за хат. Со стороны можно было подумать - радовался всему:
стены желтели, словно смазанные маслом, цинковая кровля будто смеялась,
фигурные украшения на окнах - как девичьи убранства на празднике.
Уже вблизи заметил: наличники на окнах во многих местах потрескались,
выцвели; если и напоминали о праздничном, то только в том смысле, что
праздник был, да сплыл. Было убранство у девицы, а остались лохмотья. Не
до нарядов теперь прежней озорнице...
Заметил: побитые стекла в двух окнах заткнуты тряпками. Во дворе все
разбросано как попало, ворота сарая скособочились, висят на одной петле.
На крыльце провалилась доска...
Хрол был в гумне. Через минуту жена привела его; сухопарый, жилистый, в
посконине, с остюками в давно не стриженной бороде, глянул из-подо лба на
Глушака - не по-людски, зверовато, как бы говорил: чего принесло?
Подходил к Глушаку такой же угрюмый, все так же не сводя с него
взгляда. Ссутуленный годами, он ступал как-то немощно, волочил ноги, и,
если б не знал, никогда не подумал бы, на что он способен. Только глаза
выдавали его да - руки... Сидел за столом насупленный, руки с черными
растопыренными пальцами держал перед собой. Глушак говорил доверчиво и
льстиво: приязненные, острые глазки перебегали от Хрола к Хролихе, опять -
к Хролу; как ни встревожен был, не нарушил обычая, завязывал сначала для
приличия разговор по мелочам. Хрол молчал, Хролиха помогала Глушаку, -
семеня из сеней к столу, подавая угощение, развлекала гостя и загородскими
новостями, и своими жалобами. Поделилась не только новостями, а и бутылкой
самогонки с закуской: Глушак скоро почувствовал, как огонь, влитый с
самогонкой, смешался с огнем злобы, палившим его со времени разговора с
Апейкой. Тогда и развязался у Глушака язык - стал изливать все, что мучило
не один день; припомнил и "рябого", и "гада латыша", и "сволочь из
волости". Еще не успел излить всего, - молчаливый Хрол вдруг пьяно отрезал:
- Так и надо!
- Что? .. Что, сказать... надо!
- Душить!.. Давить вас надо!
Глушак скрестил с ним удивленный взгляд. Хрол не шутил, смотрел так
тяжело, с такой ненавистью, будто хотел и сам "давить". Хролиха
заступилась за гостя, посочувствовала: "И у нас ведь... тоже..." Глушак не
знал, что говорить. Невольно подумал со смущением и уважением к Хролу:
"Етот задушит - и не икнет". Заметил: черные, сильные пальцы на столе
шевелились.
- Слизняки!.. - брезгливо сморщился Хрол. - Дождались!.. Даванет босота
вас - слизь потечет! Одна слизь останется!.. Дождались!..
- Не момент теперь, - виновато и как бы поучая возразил Глушак. - Сила
у них теперь!.. Головою стену не прошибешь! - Он заметил: Хролиха согласно
кивала. - Не момент!
Хрол снова сморщился:
- Слизняки!..
Еще выпили; долго - Глушаку тоскливо стало - молчали. Хролиха
попробовала было нарушить молчанку, но Хрол так глянул, что она онемела.
Сидела, почти не двигаясь, со страхом поглядывая на Хрола. Тот только
глазами указал на дверь - и она исчезла.
Хрол сидел, уставя куда-то все тот же тяжелый взгляд, только пальцы,
заметил Глушак, зашевелились нетерпеливо, сильно. Стало даже не по себе
один на один.
- Подстеречь - да!.. - Кривые пальцы сжались, скрутились. - Чтоб и не
крякнул! - Уставил глаза в Глушака, скривился: - Не с кем... Слизняки!..
Глушак сказал, что ГПУ только и выжидает, когд-а поднимет голову
кто-нибудь: сразу прилетит, сразу - под револьверы; но Хрол только
поморщился. Хорошо, вовремя появился Хролов парень, загорелый, живой,
пожал сильно руку, присел к столу. В уголках тонких, сжатых губ мелькнула
приветливая улыбочка. Глушак охотно ухватился за его расспросы про Евхима,
повел более легкий разговор.
- А ты чего ж, не думаешь жениться? - поинтересовался нарочито весело
Глушак. Вспомнил вдруг его прозвище: Цацура.
- Да вот, ждать, поглядывать приходится! Черт же его знает, что еще
будет! - Цацура засмеялся. - Нужен ли еще теперь тот хомут - женка.
Глушак, хотя и уловил намек на Евхима, засмеялся невеселой Цацуровой
шутке. Похвалил за ум.
Еще тревожнее было на душе у Глушака, когда ехал от Хрола. Брал
напрямую, через болото; хоть дождей давно не было, конь то и дело хлюпал в
черном, болотном киселе, увязал до колен, выше колен. Болото здесь было не
очень широкое, только вправо и влево сплошь зеленели кочки.
Сколько видели глаза - по обе стороны кочки, осока, редкие чахлые
кустики, а впереди берег поднимался недалеко.
Только вблизи берега перерезала болото речка, через которую
перебирались вброд. Здесь было набросано немного ветвей, но, гнилые,
осклизлые, они были так втоптаны в жижу, что и на них конь увязал по
брюхо, а речная вода достала Глушака на возу. На самой середине речки чуть
не увязли совсем; Глушак думал уже, что придется лезть в грязь, помогать
коню, но конь все же вытащил телегу на берег.
Здесь уже недалеко была твердая дорога, колеса покатились по песчаным
колеям.
Глушак как в тумане видел и это болото, и голое песчаное поле, и теплый
соснячок у дороги. В ушах засело, не умолкало брезгливое Хролово:
"Слизняк!"; слышал все время: "Так и надо вам!.. Раздавят вас!.." Спорил,
мысленно доказывал: не время, не момент, знал, что нечего и зубы
показывать - обломают сразу; а Хролово: "Слизняки!" - все бередило его.
"Ухватись только за чью-нибудь шею пальцами своими - рубанут так, что и
руку не вернешь! Не то что руку - аи голову! Сила, власть у них!
Ге-пе-у!.. Было время, когда поляки, немцы были, - сплыло!.. Остается
только ждать, когда господь снова вернет!.." Но когда вспоминал Апейку,
налог, который ждал его в Куренях, злоба, огромная, на весь мир,
захлестывала всего, все рассуждения. Нельзя было ждать. Не было мочи
ждать. Надо было делать что-то. Что?!
Только распряг коня, зашел в хату, не успел разуть мокрые кожаные
лапти, - появился Евхим. Прикурил от уголька в припечке, сел на привычное
место, у стола, глянул насмешливо:
- Ну что, добились, тато, правды?
- Добился... - Глушак изо всей силы швырнул лапоть под лавку.
- Надо было проверить!
Глушаковы руки непослушно затряслись. Не мог развязать оборку на другом
лапте. Вдруг плюнул, закричал на Евхима:
- Надо не надо, а и на рожон нечего лезть! Жить надоело?
- Не надоело, - как бы повинился Евхим. - Только ж - и так жить...
невмоготу!
- Ну, дак высунься еще раз! Может, в Гепеу заберут!
Вмоготу будет!
- А, все равно! Чем так жить! - В Евхимовом голосе были такая
нетерпимость и бесстрашие, что старик оторопел.
- Дурень! - пожалел его Глушак.
Евхим смолчал. Докурил папиросу, послюнил окурок, лениво поднялся.
