- Нет, брехня! - возразил не очень спокойно Нохим - Куда уж ему
учиться, Халимонко! Работать на завод отправился! В рабочий класс пойду,
говорил!..
На обратном пути Глушак припоминал, взвешивал все, что услышал, узнал.
"В артель сам! - не переставал он удивляться. - Сам закрыл лавку! Добро,
богатство все сплавил!.. И может, по дешевке, не врет, видно..." Глушак,
удивляясь, подумал, что, если б не прозевал, можно было бы приобрести
кое-что по дешевке, но трезвость сразу подавила эту мысль: "Приобрести,
пришло же в голову такое!.. Сам закрыл лавку, богатство сплавил! Ицка в
город послал!..
Чует, значит, что не к добру идет все, что добра не жди!.."
С обычной завистью к Нохимовой изворотливости, с неизменным выводом:
нет на свете человека хитрее еврея - тяжко легла Глушаку на душу тревога:
надежды на путевое нет, погибель идет! Сам Нохим чувствует!..
После встречи с Нохимом много дней и ночей беспокойно рассуждал: надо
было и ему, Халимону, что-то предпринимать, как-то выбираться из трясины,
в которой вязли ноги и которая могла вскоре затянуть всего. Мысленно
блуждая в этой трясине, ища и не видя желанного островка, где можно было
бы чувствовать себя спокойно, Глушак часто прямо-таки ненавидел Нохима:
ему, ловкому торгашу, хорошо; он - как птица, сел, посидел, взмахнул
крыльями - и догони его. Он и в новом месте вывернется, шире других
воссядет! Ему все города, весь мир открыт! А ты - как ты выскочишь, если
ты без земли, без гумна, без амбара своего - что червяк! Что голь вшивая!
Чем больше размышлял Глушак, тем тверже становилось убеждение: как бы там
ни было, ему нельзя пускать на ветер все добро, отдавать самому за
бесценок. "Держаться, держаться надо, хоть зубами, до последнего!" -
приказывал себе старик. В этом он видел смысл теперешней своей жизни среди
трясины, в которую завела его судьба. "Держаться до последнего - ждать!
Не опускать рук, не опускаться самому на дно!" Человек трезвого ума,
многое испытавший за свой беспокойный век, он в той беспощадной и щадящей
изменчивости жизни, которая то больно била по лицу, сшибала с ног, то дула
попутным ветром в сцину, видел теперь свою вернейшую надежду.
"Ничто не вечно, - думал, обнадеживал он себя, чаще ночью, помолясь
перед образами. - Один бог вечный. Были и до панов большевики. Кричали:
вся власть народу навеки. Собирались сидеть век. А потом - как турнули
поляки, дак летели - только лапти мелькали. Не вечно они и теперь!
Цари больше чем триста годов правили, а и то не усидели.
Не вечные и эти, большевики. Турнет кто-то и этих, - может, те же
поляки! И может, очень скоро! Готовятся вон, пишут, за границей давно!..
Наступит день скоро, быть не может, чтоб не наступил!.. Держаться надо!
Вцепиться в землю да ждать, ждать!.."
В такие минуты думал про Нохима, как более разумный:
"Хитрый ты, хитрый, еврей, а дурень. Пустил со страху все по ветру, сам
готов развеять все до пушинки, а как вернется доброе время - где его,
свое, соберешь? Схватишься за голову, взвоешь - да не поправишь ничего!..
Ждать надо, ждать! - приказывал себе. Убежденный в правоте своих
рассуждений, намечал: - Продать кое-что, конечно, не повредит. Скотину
кое-какую отвести на базар, молотилку, может, сбыть, на всякий случай, до
поры до времени. Поберечь деньги до поры до времени. Деньги, что там ни
говори, до поры до времени - надежней, не пропадут, что б там ни было.
Можно запроторить в землю - сам черт не найдет!
И пусть лежат, ждут себе, когда долгожданный день придет! Деньги не
пропадут, продать кое-что не мешает, а вырывать свой корень из земли - нет
дураков!.."
Трезвый, особенно ясный в темноте и в тишине ночи, Глушаков ум с
мудростью рассудительной, опытной советовал ему: "С людьми, до поры до
времени, заедаться не следует! Мягче, хитрее к людям надо! С Чернушками
поближе, подобрей надо - трудящие родственники, защита, какая ни есть!
Мол, сами голытьбы не чураемся, как одна кость с ними! .." В мыслях,
словно в отдалении, мелькнуло злое: "Вот как оно повернулось все: хоть
гордись родством таким!"
3
Глушак сбросил снопы в засторонок, приказал сыну выводить телегу из
гумна. Степан уздечкой пригнул голову коню к его груди, налег локтем на
хомут - конь неохотно, но покорно стал отступать задом: он отошел шага на
три, когда телега, уткнувшись во что-то, остановилась.
- Постой, - крикнул старик сыну, недовольный, взялся за задок телеги;
недотепа Степан и тут не справился как следует - ступицей зацепил за шуло.
Глушак, кряхтя, приподнял задок телеги, переставил от шула. Когда
Степан выбрался из гумна, приказал распрячь, накормить коня; сам постоял
немного, посмотрел на загуменную дорогу, снова потащился в гумно. Посчитал
снопы. На пригуменье, что меркло в отсветах закатного неба, он снова повел
глазами - не видно ли Евхима с возом? Евхима все не было, и Глушак начал
злиться. Не впервые подумал, что плохо, когда в одном гумне вместе два
хозяина, пусть он, тот, другой, и сын тебе. Вспомнил, что не раз, как
свою, брал Евхим его мякину, три раза, как из своих, насыпал себе из его
мешков.
"Сын-то сын, а и за ним нужен глаз! Еще, может, больше, чем за чужим,
ведь он тут же, с тобой, в твоем гумне!
Нет того, чтоб батьку старому помочь, дак сам от батька, старца, урвать
готов!.." Он подумал горестно, что и с Евхимом не повезло ему: не жалеет,
сам обирает родного отца! - почувствовал в себе то глубокое озлобление на
всех, на все, которое теперь нередко обуревало его...
Он собрался уже войти во двор, когда увидел на дороге с улицы чужую
фигуру. Узнал Хоню - "Батько с маткой" - и стал настороженно выжидать: что
еще принесло с этим чертом?
- Вот, дядько, получите! - подозрительно весело сказал Хоня, подавая
бумажку. Глушак по тому, как он говорил, почувствовал, .что бумажка чем-то
недобрая, метнул взглядом в нее, хотел разобрать, что там.
- Что ето?
- Налог, дядько. Обязательный налог.
- Дак я получил уже...
- Етот точнейший.
Глушак хотел уже взять, ло Хоня вдруг потянул бумажку к себе: почему-то
засомневался. Вгляделся, покрутил головой:
- Нет, ето не ваша! Ето - Зайчикова! Чуть не отдал чужую! Вот ваша!
Глушак кинул острый взгляд, и не зря: было уже не сорок восемь, как в
первом его обязательстве, а - пятьдесят шесть! Пятьдесять шесть пудов!
- Ето уточнили! - просипел, чувствуя, как злоба тяжко распирает грудь.
- Дак, может, вы и подумаете, где я возьму столько?
- Ето уже вы подумайте сами. - Хоня сказал так, показалось,
издевательски, что у Глушака мелко затряслись руки. Не нашел, что и
ответить в гневе. Хоня выбрал еще листок: - И вот - Евхиму отдайте!
Глушак смотрел в Хонину спину так, что, если б огонь ненависти,
горевший в его взгляде, мог передаваться на расстоянии, испепелил бы Хоню
мгновенно этот взгляд. "Вот же гад! Вот же ж вонючий! - не мог никак унять
дрожь в руках. - Смеется еще, вшивец".
Как только Евхим, держа вожжи, рядом с возом снопов подошел к воротам,
старик подался навстречу. Стоял у ворот, нетерпеливо ждал, чувствуя, как
злоба тяжело распирает грудь. Евхимов воз, неряшливый, скособоченный,
кряхтел, будто тоже был недоволен чем-то, - Глушак слышал это, и в нем,
вместе с гневом, росла жалость к Евхиму, крепла неясная, необходимая
надежда. Видел уже в нем только союзника по несчастью, единственную опору
в жизни.
Едва воз, цепляя срезами снопов за шуло, просунулся на пригуменье,
