носилками: скорее вынести на сухое, скорее перевернуть, чтоб досыхало;
скорее сложить в копны, в стога.
До самого вечера, пока не надвигалась плотная темень, болото было в
движении, в беспокойной, непрерывной гонке:
мужчины и женщины, старики и подростки хлопотали над рядами, над
копнами, над стогами...
2
На другой день к полудню начало сильно парить. Когда собрались под
дубком у воза полудновать, старый Глушак заметил беспокойно:
- Ко сну клонит что-то... Как бы дождя не пригнало...
До Ганны голос его дошел будто издали. Недослышала всего: усталость,
сон навалились на нее сразу - мгновенно стерли все звуки, все мысли. Но
когда старик разбудил всех, беспокойство снова привело Ганну к люльке.
Невеселая, слабая была сегодня Верочка.
Еще задолго да вечера потемнело вокруг; загромыхал в отдалении гром.
Глушак торопил всех: убрать скорей подсохшее сено, скопнить Среди
суматошной спешки Ганна отбежала от других, кинулась к дубку - сердце
заныло в тревоге: Верочка была в жару. Личико, тельце пылали. Дышала чаще,
тяжелее, обессиленно.
Ганна сказала о своем беспокойстве Евхиму. Тот вытер почерневшие,
запекшиеся губы, устало успокоил:
- Духота. Вот и дышит так. Тут сам чуть не задохнешься...
Правда, душно было очень. Все вокруг изнывало от духоты. В руках, в
ногах, во всем теле чувствовалась истома.
С великим усилием подымала носилки с сеном, через силу тащилась к копне.
Однако дочурке не стало легче и тогда, когда по всему болоту, сгибая
лозы и гоня клочья сена, пошел свежий, широкий ветер. Стало легче,
здоровее, а Верочка все млела, часто дышала. Не полегчало ей, не упал жар
и вечером: лобик стал еще горячее, грудка, ножки горели.
- Простудилась, что ли? - В голосе старого Глушака Ганне послышался
упрек: не уберегла!
Дали попить маленькой чабрецового настоя, и вскоре во всем Глушаковом
таборе слышались сопенье да храп.
Дольше других не ложился, ходил около Ганны, гнувшейся над люлькой,
Степан, но усталость наконец свалила и его.
Только Ганне не спалось. Склонялась над люлькой, вслушивалась, как
маленькая дышит, осторожно дотрагивалась до лобика, все хотела
почувствовать, что жар у Верочки падает.
Укрывала, заслоняла собою от ветра. Ветер был беспокойный, холодный,
словно криничной водой обдавал шею:
пришлось накинуть на себя постилку. Почти не переставая, беспокойно
шумел дуб. Пахло грозой.
Ожидание грозы томило душу. Но вспыхивало и гремело все в отдалении,
будто грозе хотелось помучить подольше издали. Не скоро приближались
молнии, медленно рос, усиливался гром, а все ж наступал, грозил. Вот уже
начало погромыхивать с боков, как бы окружая. Ветер тоже словно бы тешился
людским беспокойством: то утихал на минуту, то снова налетал осатанело,
бил сыростью и холодом. Старики давно не спали, горбились рядом с Ганной,
крестились на каждый сполох, каждый раскат.
В отблесках молний Верочкино личико казалось бледным-бледным, без
кровиночки. Малышка тоже не спала, но глаза, чуть приоткрытые, смотрели
как-то безучастно, будто полные своей заботы.
- Не бойся... Ето Илья катается... Илья-пророк... - прижимала
маленькую, ласково и тревожно шептала ей Ганна. - Он - добрый... Он малых
не трогает... Он только кажется такой - страшный... А взаправду он -
добрый... Добрый...
Сквозь громыхание слышала, как тяжело, часто дышит Верочка, - хоть
словом, хоть чем-нибудь хотела помочь маленькой!
Уже близко к рассвету прорвался, загудел вокруг дождь - частый, но
короткий. Когда он унялся, блестело и погромыхивало уже далеко.
Утром парило. Все болото было как в дыму, просвеченном солнечной
ясностью. Блестела звездочками вода на траве, на дубах, на кустах лозы.
Все, кажется, сияло, обещало радость
День наступал погожий. В солнечной веселости Глушаки скоро словно
забыли про беду: косы Степана и Евхима с азартом впивались в мокрую траву,
Глушачиха и Халимон, будто помолодевшие, раскидывали копны, переворачивали
ряды. Старик, сухонький, суетливый, торопился сам и подгонял других: все
боялся упустить время, молил бога, чтоб продержалась погода.
У Ганны грабли валились из рук. То и дело бросала их, измученная,
отяжелевшая от бессонницы и тревоги, спешила к дубку, к люльке: все ждала,
что Верочке полегчает. А дочурке было хуже и хуже. Дышала все тяжелей, все
чаще, почти задыхалась.
За Ганной подошел, помолчал с состраданием около люльки Степан. Не
сказал ничего, только вздохнул, побрел к возу, поднял баклагу - напиться.
Подбежала, погоревала старуха, но через минуту кинулась к граблям, боясь
вызвать 1нев старика. Подошел было на минуту и Евхим. Ганна ждала, что
поддержит как-то, посоветует что-либо: ей так нужны были теперь доброе
слово, поддержка, но Евхим только промолвил:
- Переболеет - здоровей будет...
Полная одиночества и неразделенной тревоги, Ганна кинулась к своим.
Когда отец, в рубашке, взмокшей на груди и под мышками, воткнув косье в
кочку, стал рядом, она почувствовала себя маленькой, беспомощной, чуть
удержалась, чтоб не заплакать. Но не заплакала С детской надеждой и
доверием повела мачеху и его к Верочке.
- Лишь бы горловой не было, - сказала мачеха, присмотревшись к девочке,
которая раскрытым ротиком хватала воздух. Она как бы пожалела Ганну: - Но,
кажется, не должно быть...
В эту минуту Ганна чувствовала в ней свою добрую, участливую мать. В
горе они вдруг стали близкими и родными...
Отец посоветовал Ганне:
- Если не полегчает, надо по знахарку...
- В Юровичи надо, - отозвался Андрей Рудой, знающе заглядывая под
полог. Никто не заметил, когда он подошел, и никто не знал, как он сумел
догадаться, что здесь может понадобиться его совет, но никто и не удивился
тому, что он здесь, что он советует. Много ли было в Куренях дел без
Андреевых советов. - В Юровичи, - повторил он поучительно. - Дохтор
Янушкевич там есть. Та-скать, светило на весь свет! В Мозыре знают...
. - Можно и к дохтору, - согласился отец. - Кони у Евхима добрые, в
момент донесут до Юрович.
- Донесут-то донесут, - загадочно покачала головой мачеха, - а только к
добру ли... Знахарка - дело верное...
Всякий знает...
- Темнота наша! Выдумываем черт знает что! - Андрей начал злиться.
Горячо сказал Ганне: - Езжай, не сомневайся! От любой хворобы враз
вылечит. Только, следовательно, чтобы не поздно приехала!
Старый Глушак, который тоже подошел и слушал, отозвался строго:
- Не опоздаем, если надо будет!
Чувствовалось, старик с трудом скрывал злость на Рудого: приперся,
наставник голопузый, сует свой нос! И на Чернушек смотрел не очень
приветливо, и Ганной был недоволен: сама работать не работает, да еще
всяких подсказчиков водит!
И Чернушки и Рудой, чувствуя эту Глушакову неприязнь, быстро начали в
неловком молчании расходиться.
Только Ганна не повиновалась старику, как бы даже и не считала его
недовольство стоящим внимания: жила только своей тревогой, которая была
выше всего, одна повелевала ею.
Попробовала накормить маленькую, но та грудь не взяла. Запахнув полог,
очень обеспокоенная, решительная, Ганна направилась к Евхиму, который с
жадным рвением вымахивал перед собой косой. Остановилась перед ним, глядя
колючими, сухими, недобрыми глазами, требовательно сказала:
- Горлянка, может, у нее!
Евхим устало развернул плечи, откинулся немного назад - хотел размять
одеревенелую спину.
- Еще что выдумаешь!..
- Посмотрел бы, какая она!..
- Смотрел уже... Нет у нее никакой горлянки... Застудилась, потная -
