мушкетом народ полошить? Вишь, спят, как мертвые. С курами ложатся, а и в обед спят и
мал и велик. Пойдем, Иван Андреевич, дале, по Москве походим...
И оба, Димитрий с князем Иваном, стали вновь пробираться к Китай-городу меж кучами
мусору, ржавья какого-то истлевшего и людьми, разлегшимися вповалку на едва обсохшей
под негорячим еще солнцем земле.
За каменными рядами у амбара копошилось несколько кожевников подле вороха
телячьих шкур. Дух нестерпимый шел от кади с загнившей водой, в которой вымачивали
кожевники свои изделия. Князь Иван зашагал было быстрей, но Димитрий остановился у
амбара и стал глядеть на старика, то и дело наваливавшегося впалою грудью на деревянный
рычаг.
– Лет тебе сколько, старче?.. – обратился к кожевнику Димитрий.
– А для чего их считать, господине? – молвил старик, тяжело дыша, голосом исчахшим. –
Считать их незачем и неколи. Борода седа, голова плешата, значит, и лет богато.
– Вишь ты, и борода у тебя седа, – заметил ему Димитрий, – а кобылку1 под самую
бороду поднял. Ты спусти кобылку пониже, тогда и навал у тя станет покруче. Да и мнешь
ты, дед, один только телячий хвост. Ты мне середку и по краю обминай.
Из амбара вышли люди в кожаных передниках, с руками, изъязвленными от соли и
дубового корья. Дед протер кулаком гноившиеся очи и молвил безучастно:
– Помни с мое, господине, забудешь, где хвост, где грива. Век целый мнем мы тут столь,
а намяли себе имения – горб да мозоль.
– Красно баешь, отче, – поморщился Димитрий, – а только спрошу тебя: такие ли опойки
привозят к нам персияне, гамбургские немцы?..
– Ну, те – басурманы, их черт учил, – махнул рукою старик, усаживаясь под амбаром на
кипу кож. – А нам, христианам, где знатья занять?.. Как отцы, так и мы. Не от нас повелось.
– Фью-у-у, – свистнул Димитрий протяжно. – Куда, отче, ты загнул! Эвон, гляди, у тебя
на весь обзавод да кадь одна...
– Полно, господине, балясы точить!.. – вмешался смуглый, точно в дыму прокопченный,
кожевник. – Ступай своей дорогой. А то нам и без твоей науки тошно. «Персияне»,
«немцы»... Вонде пустили их, немцев, литву всякую, что козла в огород, а ты тут – «немцы»...
«кадь»... Да за эту кадь гривна серебра плачена! Не ты ли нам на кади пожалуешь серебра?
– А хоть бы и так, – пожал плечами Димитрий, поднял полу однорядки и, сунув руку в
карман, захватил там денег горсть. – Гляди-ко, я крут! – молвил он, насупив брови. – Не
избыть тебе батогов, коли пропьешь в кабаке. – И он звякнул по деревянной кобыле
серебром. – А опойки, коли будут добры, приноси ко мне в Верх. Только люд вы обманный, –
задергался он, поправляя на себе однорядку и саблю. – Да если своруешь, кожемяка, прикажу
разнастать на опойках и плетью бить. – И он повернулся на каблуках и пустился по улице
едва не бегом.
А кожевники рты разинули, глаза выпучили на полушки и копейки, разметанные по
кобыле, на кругленький ефимок2, скатившийся с кобылы наземь, на кинувшегося прочь
человека, в котором они по простоте своей своей сразу не признали царя.
– Чего ты, старый гриб, глядел!.. – напустился смуглый кожевник на вскочившего со
1 Деревянный обрубок, на котором кожевники выминают кожу при ручной ее обработке.
2 Талер, чеканившийся в Иоахимстале (в Чехии) из туземного серебра.
своей кипы деда. – Целый час вякал: «горб» да «мозоль»... Эх, ты! – И он сгреб себе в ладонь
рассыпанное на кобыле серебро.
– Да как его опознаешь?.. – разводил старик смущенно руками. – Уж и перевидано царей
на месте сием!.. А этот... Как его спознать?..
И старик, выбрав из кучи новую кожу, расправил ее на кобыле и опять навалился
запавшею грудью на тяжелый рычаг.
Но к нему подошел тут хмурый кожемяка, высокий и сутулый, с руками длинными, как
грабли. Он засунул одну руку за кожаный нагрудник, а другою дернул по воздуху, словно
отмахнулся от чего-то, что было ему несносно до предела.
– Царь, – молвил он укоризненно, кивнув в ту сторону, где уж едва маячила Димитриева
однорядка. – Хм... Ца-арь! «Люд, говорит, вы обманный...» Тьфу: свистун!..
IX. НЕВЫПОЛНЕННЫЕ ОБЕЩАНИЯ
Князь Иван нагнал Димитрия за Печатным двором, переименованным недавно в
государеву его величества друкарню. Димитрий, завидя друга своего, умерил шаг, и они
снова пошли рядом по улице, уже пробуждавшейся от послеобеденного сна. Кругом гремели
замками лавочники, снова приступившие к купле и торгу в своих шалашиках, палатках,
амбарах и погребах. Из темных срубов, пропахтих то дегтем, то мылом, то корицей с
гвоздикой, вырывались наружу клятвы и божба горластых купчин, сбывавших подчас товар
лежалый и гнилой и не обходившихся без призывов к богородице, к всемилостивому спасу, к
Николе-угоднику и к Петру, Алексию и Ионе – чудотворцам московским.
В сундучном ряду, подле лавки, доверху уставленной обитыми жестью
Козьмодемьянскими сундучками и шкатулками холмогорскими, обитыми красною юфтью,
сидел на ступеньках стариковатый человек в рыжем выгоревшем сукмане и с двумя
клюшками, зажатыми в руках. Старик дремал, опершись на клюшки, уронив голову в
железной шапке на грудь.
– Акилла?.. – прошептал князь Иван, остановившись возле лавки и вглядываясь старику
в лицо, коричневое, как у турчанина.
Но в это время из лавки выскочил купец, вцепился князю Ивану в однорядку и потащил
его через порог, крича на весь околоток:
– Боярин молодой, не обидь, не минуй, заходи, погляди, сколь товару с пылу с жару,
новгородски сундуки пригожи и крепки, калужские ложки, солонки и плошки...
– Эй, торговый, не груби!.. – еле вырвался князь Иван из объятий чрезмерно ретивого
купчины и отступил назад, но задел ногою целую гору лубяных коробеек, расписанных
травами и петухами. Коробейки замолотили по полу, переметнулись за порожек, а одна из
них угодила в скрюченную спину старику, дремавшему на ступеньке. Старик качнулся вбок,
открыл глаза, поморгал ими, уперся в свои клюшки и тяжело встал на ноги.
– Государь, – прохрипел он, кивая головою Димитрию, который раскатился смехом от
учиненного князем Иваном погрома. – Великий государь, – повторил старик и двинулся к
Димитрию, застучав клюшками по мосткам.
Димитрий перестал смеяться и обернулся к старику, переваливавшемуся с ноги на ногу, с
клюшки на клюшку.
– Акилла!.. – воскликнул Димитрий, вскинув руки вверх. – Откуда, старенький,
прибрел?.. – И он шагнул к Акилле и опустил свои руки ему на плечи.
– С Северы1 прибрел твоих очей повидать, – силился выпрямиться Акилла. – Хворый я
стал, старый я стал, чую, жизнь моя исходит... Надобно слово молвить тебе напоследях.
– А ты бы, Акилла, приходил ко мне на государев двор... Живи у меня в Верху с нищими
старцами.
– Нет, государь, – закачал головою Акилла. – Не житье мне в Верху. Век свой извековал
во темных лесищах, в широких дубищах... Сам я стал, что трухлый пень.
– Так чего же, Акилла, надобно тебе?.. – наклонился к нему Димитрий. – Помню я твою
службу. Скажи – все сделаю. Казны тебе дам... Двор поставлю... Живи, где охота тебе.
1 Севера, или Северская земля, – одна из окраинных областей Московского государства.
– Нет, государь, – снова качнул головою Акилла. – Не то мне... Нефеду разве...
Племянник мой, в Москву меня возил, твою государеву службу служил... Его бы
испоместить, как бог тебе подскажет, а я уж извековался, исказаковался, Казань воевал, на
цепи сиживал, кнутьями потчеван сколько раз.
– Так чего ж тебе, старый, теперь?..
– А теперь только и того: повели постричь меня на Белоозере в монастырь безо вкладу.
Только и того...
Князь Иван оправился после схватки с купчиною и подошел к Димитрию и Акилле. А
