Аксенья вскинула на князя Ивана заплаканные глаза.
– Тут вот что? – коснулся князь Иван пальцем шеи Аксеньи. – Тут вот, – повторил он,
потянув к себе цепочку, вытянув из пазухи Аксеньиной крест на цепочке этой, малый крестик
нательный, выточенный из такого же, как и горошинки, исчерна-красного сверкающего
камня. А к кресту каменному привешена на колечке золотая бляшка: орлик хвостатый с
пониклыми крылышками, вокруг орлика начеканено – «Борис Феодорович всея Русин...»
Дальше и не прочитал князь Иван. Волосы зашевелились у него под тюбетейкой, пот
проступил на лбу около зажившего рубца.
– Постой, – молвил князь Иван глухо. – Тебя как звать? Аксеньей?.. Постой...
Он выронил из рук своих Аксеньин крест, подошел к столу и вытер платком лоб.
– Ступай, – молвил он не оборачиваясь. – Иди.
Ни о чем не догадываясь, пошла обратно Аксенья, убирая по дороге за пазуху крест,
кутая в плат свой шею и грудь. И в поварне поведала она Антонидке, что все у нее обошлось,
что не сделал ей никакого лиха сердобольный князь.
XXIX. ПОДЕЛОМ!
А князь тем временем метался по комнате, сдергивал с себя тюбетейку и, помявши ее в
руках, останавливался где попало, чтобы снова наладить свою пеструю шапочку на макушку
себе.
«Ой, как же? Что же это? – вихрем проносилось в голове у него. – Царевна Аксенья,
царь-Борисова дочь! В доме у меня, здесь! Тут вот стояла она...» Туман. Весь покой словно в
тумане. Вот ее лицо за пологом тумана; из-под плата выбилась черная прядь... Вот стройные
руки царевны, вот крохотные ее ноги, вся ее поруганная краса. «Нет, нет, прочь! – попятился
князь Иван, словно в комнате перед ним и впрямь стояла Аксенья, о красоте которой слагали
песни в народе. – Прочь! Соблазн это... колдовство... Надо скакать во дворец не медля.
Надобно кликнуть Кузьму. Ведь государственное это дело, тайное, страшное...»
Князь Иван опустился на лавку, бледный, изнемогший. Глядит – рассеялся туман, в
комнате прозрачно, открыто окно, ветер за окном играет листвой. И князь Иван приклонился
к столу и стал быстро водить пером по бумаге, исписывая один листок за другим. Потом,
прочитав написанное, изодрал все листки, Кузёмку кликнул и принялся опять расспрашивать
стремянного своего про девку Аксенью, точно с неба упавшую на росстани и привезенную
Кузёмкой же на хворостининский двор.
Кузёмка говорил, что знал и что уже ведомо было и князю Ивану. А коль до повестей
девкиных, то верно: совсем с разума сбились княжеские челядинцы – их хлебом не корми,
вином не потчуй, только дай послушать про Анику-воина, про рыцаря златых ключей, про
Париж и Вену. И откудова только берется это у девки простой! Повестушек и историй,
бывальщин и сказок, заплачек и песен... Про Русскую землю самому Кузёмке довелось
прослушать трижды, а Кузьма готов сейчас прослушать то же хотя бы и в четвертый раз.
Князь Иван отпустил Кузёмку и снова склонился к бумаге. Он писал, марал, драл
написанное в клочки и наконец все же справился с грамоткой, которую слал «оружнику
изрядному, врагов победителю храброму, в государстве честью почтенному, думному
дворянину и воеводе Петру Феодоровнчу Басманову».
Кузёмке и отоспаться не дали после обеда в этот день. Стал торопить Кузьму князь Иван
– поскорей седлать, ехать во дворец государев, спросить там Петра Федоровича и отдать
грамотку боярину в собственные руки. Да по дороге остерегаться – не обронить бы грамотки
как-нибудь. Кузёмка обернул грамотку тряпкой, упрятал сверточек себе в колпак и натянул
колпак на голову, укрыв им и уши и глаза. И вынесся Кузёмка со двора на улицу, стал виться
по переулкам, запрокидывая лицо, поглядывая из-под нахлобученного колпака на
выныривавшую из-за поворотов Ивановскую колокольню в Кремле. Но, не доезжая Чер-
тольских ворот, подле часовни на распутье, Кузёмка сдержал коня.
Двери часовни были раскрыты настежь, в темной глубине ее теплились свечи, гроб был
открыт, и с седла своего увидел Кузёмка девичий лик в золоте волос и в бумажном венчике на
восковом челе. Вместе с синим дымком, что вился из кадила, шел наружу и звонкий голос,
повторявший нараспев слова заупокойной молитвы.
У Кузёмки сжалось сердце от того, что увидел он здесь, от красоты человеческой,
положенной в гроб. Осторожно снял Кузёмка с головы колпак свой, перекрестился и застыл в
седле, но вдруг вздрогнул он, услышав позади себя блеяние козы, нелепое, неуместное, никак
не идущее к печальному обряду в часовне: «Бэ-бэ-бэ-бэ... Мэ-мэ-мэ-мэ...»
Кузёмка обернулся и увидел стаю пахолят – прислужников панских, безусых пареньков в
цветных кунтушиках и польских шапках. Разместились пахолята вдоль плетня против
часовни, казали языки и скалили зубы, пересмешничали и кривлялись. Они уже не только
блекотали по-козьему, а кто как горазд тявкали, выли, мяукали, ржали по-лошадиному,
ревели по-бычьи.
Древний старик в посконном армячке выглянул из часовни; он замахал руками на
пахолят, нагло глумившихся над русским обрядом, и пошел на них, ничего не видя сразу на
свету, спотыкаясь на исчахших своих ногах. А пахолята стали метать в него камушки, и дед
застрял посреди дороги, не зная, куда оборотиться, не понимая, откуда такая напасть. Но
Кузёмка понял, и расправа у него была коротка. Не говоря ни слова, он рванул поводья так,
что кобылка его, как змеей ужаленная, хватила с места и одним прыжком подскочила к
плетню. Здесь Кузёмка ляпнул вдоль плетня шелепугоц своей, взвыли пахолята хором, мигом
через плетень перекинулись и рассыпались меж деревьев.
– Поделом вам, пащенки! – крикнул им Кузёмка, но спохватился, вспомнив про письмо в
колпаке у себя, бережно натянул колпак на голову и припустил во весь опор к Кремлю.
XXX. ЧЕРНЫЙ ВОЗОК И ЗОЛОТАЯ КАРЕТА
Кузёмка вернулся домой спустя час. А спустя еще час подкатил к Хворостининским
воротам черный, ничем не приметный возок. И вышла из возка этого старица, а за ней
полезли два мужика ярыжных, вошли они все трое в калитку, перемолвились со
случившимся тут конюхом Жданом, погрозились псам дворовым и по тропке прошли прямо
в поварню.
Аксенья с Антонидкою стояли спиною к дверям, раскрытым настежь: Антонидка
прополаскивала в лохани тарелки и ложки с обеда, Аксенья вытирала их перекинутым через
плечо полотенцем. И обе обернулись сразу, когда тень пала на пол от людей, загородивших
двери.
Завидя старицу, Аксенья опустила руки, и оловянная тарелка, выскользнув из пальцев,
завертелась по глиняному полу. И сама Аксенья опустилась в ужасе на пол и стала отползать
от старицы, а старица, постукивая клюкою, наступала на Аксенью и приговаривала:
– Царевна!.. Аксенья Борисовна!.. Куды забрела... Дитятко родное... Уйдем отсюда!..
Уйдем... Негоже тут. . Непригоже тебе быть здесь...
Но Аксенья все ползла по глиняному полу, по желтоватому праху, пока не забилась в угол
и податься ей дальше некуда стало. Тогда она прокричала пронзительно и долго:
– А-а-а-а!..
И вслед за ней закричала Антонидка, заметалась по поварне, кинулась к дверям... Но
мужики ярыжные сбили стряпейку с ног и, оглушенную ударом, сунули за печь. А старица,
подобравшись к Аксенье вплотную, топнула ногой, клюкою стукнула, слюною брызнула:
– Замолчи, змея!.. Нишкни!.. А то я те в воду сейчас с каменем на шее!
Аксенья умолкла, только глаза она раскрыла немыслимо широко и замерла без движения,
без дыхания. Ярыжные подняли ее с полу и понесли к воротам, живую или мертвую, того не
ведали они и до этого не было дела им. И, когда хлопнула за мужиками калитка, князь Иван
выглянул в окошко. Он только и увидел что Кузёмку посреди двора с разинутым ртом да
