и дым угарный

и, может, полминуты забытья.

И снова в мире грохота и воя

живет каким-то ужасом одним —

опять одно и то же бредовое,

огромное,

и гонятся за ним.

Он падает, Добычин,

уползая

в кустарники колючие…

Рывком

за ним летит пятнистая борзая

и по земле волочит языком

и нюхает.

Брыластая,

сухая,

с тяжелым клокотанием дыша,

глазами то горя,

то потухая,

найдет его звериная душа.

Нашла его.

Захохотала хрипло,

залаяла собачья голова…

Язык висит,

а на язык прилипла

какая-то поганая трава.

Глядит в глаза.

Несет невыносимой,

зловонной,

тошнотворной беленой, —

вонючее, как трупное, —

и псиной.

Нельзя дышать.

И брызгает слюной.

Ужели жизни близко увяданье?

Погибель непонятна и глупа,

и на собачье злобное рыданье

бежит осатанелая толпа.

Уже алеет небо голубое,

всё жарче солнечное колесо,

и вяжут белокурые ковбои

Добычина волосяным лассо.

Его волочат по корням еловым

и бьют прикладами наперебой,

он — не Добычин,

он — с лицом лиловым,

с отпяченной и жирною губой.

Он африканец, раб и чернокожий,

он — бедный трус,

а белые смелы…

Он кожею на белых непохожий,

и только зубы у него белы.

И волосы тяжелые курчавы,

на кулаки его пошел свинец,

под небом Африки его начало,

и здесь, в Америке, его конец.

Покрыто тело

страха острым зудом,

прощай, земля…

Его зовут: идем!

Ведут судить

и судят самосудом —

и судят Линча старого судом.

За то, что черен —

по причине этой…

И он идет —

в глазах его круги, —

в бекешу золотистую одетый,

в шевровые обутый сапоги.

Нога болит —

портянкой, видно, стерта,

немного жмут нагрудные ремни,

застегнута на горле гимнастерка, —

ему велят:

— Скорее расстегни…

Петля готова.

Сук дубовый тоже,

наверно, тело выдержит —

хорош.

И вешают.

И по лиловой коже

еще бежит веселой зыбью дрожь.

В последний раз

сквозь листья вырезные,

дубовые,

сквозь облака сквозные

в небесную глядит голубизну,

где нет людей

ни черных

и ни белых,

где ничего не знают о пределах,

где солнце опускается ко сну.

Но петля душит…

Воздуха и света!

Оставьте жить!..

И нет земли у ног,

и каплют слезы маленькие с веток,

кругом темно,

и хрустнул позвонок…

За что такая страшная расплата?

Добычин бредит неграми, жарой…

Открыл глаза —

четвертая палата,

сиделка дремлет,

пахнет камфарой.

Недели две Добычина носила,

кружила бесноватая, звеня,

сыпного тифа

пламенная сила

по берегам безумья и огня.

Недели две боролась молодая

Добычина старательная плоть

с погибелью,

тоскуя, увядая,

и все-таки хотела побороть.

Недели две — две вечности летели,

огромные,

пылающие,

две…

Всё Африка,

всё негры,

всё метели,

в больной его кружились голове.

И этот бред

единый образ выжег

соединил, как цельное, в одно

всё, что Добычин

вычитал из книжек,

из «Дяди Тома хижины» давно.

И только негры.