до утра.

По всей по глади Невского проспекта

(Добычин увидал через пургу)

хлыстов радеет яростная секта,

и он в ее бушующем кругу.

Она с распущенными волосами,

она одна жива под небесами —

метет платками, вышитыми алым,

подскочит вверх

и стелется опять

и под одним стоцветным одеялом

его с собой укладывает спать.

И боги темные с икон старинных,

кровавым намалеваны,

грубы, —

туда же вниз.

На снеговых перинах

вповалку с ними божии рабы.

Скорей домой —

но улица туманна,

морозами набитая битком…

Скорей домой,

где теплота дивана

и чайника и воблы с кипятком…

Скорей домой —

но перед ним со стоном,

с ужимкою приплясывает снег…

Скорей домой —

и вдруг перед Семеном

огромный возникает человек.

Он шел вперед, тяжелый над снегами,

поскрипывая, грохоча, звеня

шевровыми своими сапогами,

начищенными сажей до огня.

Он подвигался, фыркая могуче,

шагал по бесенятам и венкам,

и галифе, лиловые как тучи,

не отставая, плыли по бокам.

Шло от него железное сиянье,

туманности, мечта, ацетилен…

И руки у него по-обезьяньи

висели, доставая до колен.

Он отряхался —

всё на нем звенело,

он оступался, по снегу скользя,

и сквозь пургу ладонь его синела,

но так синеть от холода нельзя.

Не человек, не призрак и не леший,

кавалерийской стянутый бекешей.

Ремнями, светлыми перевитая,

производя сверкание и гром,

была его бекеша золотая

отделана мерлушки серебром.

За ним, на пол-аршина отставая,

не в лад гремела шашка боевая

нарядной, золоченою ножной,

и на ремнях, от черноты горящих,

висел недвижно маузера ящик,

как будто безобидный и смешной.

Он мог убить врага

или на милость

махнуть рукой:

иди, мол, уходи…

Он шел с воины,

война за ним дымилась

и клокотала бурей впереди.

Она ему навеки повелела,

чтобы в ладонь,

прозрачна и чиста,

на злой папахе, сломанной налево,

алела пятипалая звезда.

Он надвигался прямо на Семена,

который в стены спрятаться не мог,

вместилище оружия и звона,

земли здоровье, сбитое в комок.

Казалось, это бредовое —

словом,

метель вокруг ходила колесом,

а он откуда выходец?

С лиловым,

огромным, оплывающим лицом…

Глаза глядели яростно и косо,

в ночи огнями белыми горя,

широкого приплюснутого носа

пошевелилась черная ноздря.

И дернулась, до десен обнажая

все зубы белочистые, губа

отпяченная,

жирная,

большая,

мурашками покрыта и груба.

Он шел вперед,

на памятних похожий,

на севере,

в метели,

чернокожий…

Как тучу пронесло перед Семеном

И охватило жаром и зимой,

и оглушило грохотом и звоном,

и ослепило золотом и тьмой…

Метель шумела:

— Мы тебя уложим,

постель у нас мягка и хороша…

А он глядел вослед за чернокожим,

в пургу,

не понимая, не дыша…

Хотел за ним —

а ноги как чужие…

Душило…

Надавило на плечо

и стыло,

стыло,

стыло в каждой жиле,

потом и хорошо и горячо…

Текут моря —

и вот он, берег дальний,

где отдохнуть от горести не грех —

мы ляжем под кокосового пальмой,

я принесу кокосовый орех…

Усни, усни…

Неправда, не пора ли,

забыть… Уснуть…