Войдя в домик, я нашел Гансона лежащим на койке; он

был спокоен и сохранял полное самообладание. Доктор сидел

на табурете возле него и уступил мне место, когда я вошел.

— С добрым утром,—произнес Гансон,—доктор сказал, что

мне осталось жить недолго. Слова его, конечно, оправдаются.

Я, собственно, был уже к этому почти подготовлен; к тому же

особенных болей я не испытываю, мучит меня только

постоянная икота. Жаль мне очень, что я не смогу довести до конца

свою работу; как раз теперь, когда весна не за горами, мне бы

особенно хотелось еще немного пожить. Много бывает дела,

когда появляются птицы.

Затем он спросил меня, как я думаю распределить лежащие

на нем обязанности после его смерти.

Я сказал, что поручу Фоугнеру коллекционирование и

подготовку препаратов морской фауны, а Ивенсу наблюдения над

птицами и тюленями, но что им нужно будет дать в помощь еще

кого-нибудь. Он слушал меня с большим интересом.

Затем он возобновил разговор:

— Скажи, друг, где вы меня похороните?

Я ответил:

— Там, где ты захочешь.

— Помнишь ли ты большой валун там, высоко на мысе Адэр?

В тысяче футов над уровнем моря. Мы были там как-то в

воскресенье полгода назад? Там, в сени большого камня, хотел бы

я лежать... Впрочем, нелегко ведь вырыть могилу в промерзшей

земле. Вы положите меня, верно, в гробу...

Я обещал ему, что все его желания будут в точности

выполнены.

Затем мы говорили о его доме и близких.

— Поверь мне, Борхгревинк,—сказал он,—когда мы в

начале экспедиции прощались с Христианией, я ощущал переход

к новому этапу сильней, чем сейчас, когда я навсегда расстаюсь

с этим миром! У меня такое чувство, будто я отправляюсь в

долгий, долгий путь. Ничего нет в смерти особенного. Я представлял

ее себе совсем по-другому... Хорошо, пожалуй, что я умираю

тут и не вижу слез близких людей.

Затем он вновь посетовал на то, что не сможет довести до

конца свою работу.

По всему его телу выступил обильный пот. Однако болей,

сказал Гансон, он не испытывает никаких. Он благодарил меня

за все проявления добрых чувств, которые встретил в лагере

с моей стороны, и передавал приветы на родину. После этого

попросил позвать остальных товарищей.

Один за другим появлялись люди с обветренными лицами,

держа в руках меховые шапки. Один за другим подходили они

к койке Гансона, чтобы сказать ему последнее «прости».

Печально торжественной была в ту ночь минута, когда мы все

в последний раз собрались вдесятером. Перед моими глазами

стоит как живое и сейчас обрамленное седыми волосами

печальное лицо доктора, сообщающего всем собравшимся, что часы

Гансона сочтены...

Ныне и доктор перешел в тот великий неведомый мир, где

вечно сияет полуночное солнце...

У Гансона нашлось дружеское слово для каждого. Когда

все простились с ним и поблагодарили его за то, что он был

нам добрым товарищем, он вдруг ощутил прилив

жизненных сил.

— А что бы вы сказали, ребята, если б я сейчас с вами

побежал на лыжах?—и он рассмеялся...

Тихо покидали товарищи домик.

Последними уходили лапландцы.

— Кончилась, Муст, навсегда моя охота на

тюленей,—сказал Гансон, и лапландцы тоже покинули домик. По щекам их

струились слезы...

Затем мы с Гансоном еще поговорили немного. Вслед за этим

я оставил его, пообещав скоро вернуться. Занявший мое место

врач получил от него несколько личных поручений и

распоряжений для передачи родственникам.

15 октября. С рассветом Гансону стало значительно лучше.

Врач сообщил мне с великой радостью, что состояние Гансона

заметно улучшилось и что он не вырвал съеденную пищу.

Гансон производил впечатление человека, еще полного сил,,

и никак не походил по своему облику на умирающего.

В 11 часов пришли сказать, что на мыс Адэр вернулся

первый пингвин. Гансон воспринял эту весть с живейшим интересом.

Он попросил меня убить птицу и принести ее к его койке.

Внимательно осмотрев мертвого пингвина, Гансон установил, что

перед нами немолодое животное.

' — Как раз теперь надо было бы мне жить,—сказал он,—

теперь, когда весна вот-вот наступит.

Солнце снаружи ярко светило. Был один из лучших дней,

какие только выпадали на долю экспедиции...

В 12 часов у Гансона наступила рвота и сильное

беспокойство. Он стремился беспрестанно изменить положение и просид

перенести его на другую койку.

Мы сколотили новую койку и поставили ее посреди дома.

Шерстяное одеяло повесили так, чтобы свет снаружи не падал

на лицо Гансона (это его, по-видимому, беспокоило). Однако

Гансон выразил желание еще раз увидеть солнечный свет. Доктор

убрал одеяло и открыл окно. Свежий воздух и солнечные лучи

ворвались в комнату.

Гансон вновь как бы обрел силы, полностью и радостно

улыбнулся солнечному свету. Затем он опять погрустнел и сказал:

— Надо же было так случиться, чтобы я покидал свет как

раз теперь, когда наступает весна и возвращается «Южный

Крест». С какой бы радостью вернулся я домой вместе с вами

после всех трудов и лишений.

Он глубоко вздохнул и попросил нас вновь завесить окно.

В последний час с Гансоном оставались лишь я и доктор.

За полчаса до смерти Гансон сказал мне, что не испытывает

никаких болей и чувствует только «онемение» в левой руке.

Он говорил ясным громким голосом и выглядел

относительно неплохо; его выразительные глаза неестественно

блестели.

Доктор, который накануне вечером получил от Гансона

несколько записных книжек и заметки на отдельных листках,

передал их мне, рассказав о содержании каждой записной книжки

в отдельности. Но я не был расположен в этот момент

углубиться в их изучение.

От имени всей экспедиции я принес Гансону слова

благодарности за его труды...

Это произошло в 2 ч. 30м. пополудни. После этого я оставил

палатку и выпил чашку холодного кофе. Никого из людей в

помещении не было. Я заметил их на северном берегу полуострова,

где они следили за стаями пингвинов, спешивших к

полуострову.

Множество коричневых поморников, высоко летая,

внимательно наблюдало за перемещением пингвинов.

После моего возвращения в домик у Гансона вновь была

сильная рвота, и он потерял сознание.

В 3 часа он испустил последний вздох; присутствовали при

этом только Клевстад и я; Клевстад в это мгновение молча

протянул мне руку.

Я спросил доктора о причине смерти.

— По всей вероятности, воспаление слепой

кишки,—прозвучало в ответ. Поскольку врач не был абсолютно уверен в

диагнозе, я предложил сделать вскрытие. Из уважения к памяти

умершего, учитывая заинтересованность в этом деле родных,

а также членов экспедиции, доктор немедленно выразил

согласие.

Я лично присутствовал на вскрытии. Заворот кишок...—

непроходимость кишечника—таков был диагноз.

— Однако,—заявил врач,—причина смерти не имеет ничего

общего с тем заболеванием, которым Гансон страдал в течение

целого года.

Глубокая печаль охватила наш маленький лагерь после

смерти Гансона.

Все мы за это время сильно сблизились друг с другом.

Каждый привык опираться на других, и теперь мы болезненно

ощущали отсутствие одного из товарищей, ушедшего навеки.

Гансон лежал, укутанный почти до подбородка в норвежский

флаг. Выражение лица его было мягким и спокойным. Из-за

мороза черты лица не менялись. Лицо его было словно изваяно

из мрамора.

Все были в сборе, я выполнил обряд короткого богослужения.

После этого мы перенесли нашего мертвого друга под навес,