Непочтительный сын выскочил в коридор и зажал своей родной матери рот. Та вывернулась и укусила его за руку. Он закричал от неожиданности и, как представитель власти, дал родительнице оплеуху. После чего их семья временно выключилась из действия, с криками и грохотом выясняя родственные отношения.

— Слышь, отдай бомбу, — опять попросил старший. — Чего тебе попусту погибать!

— «В этой жизни помереть не ново, но и жить, конечно, не новей», — процитировал я прощальное письмо Есенина.

— Брось ты, ну зачем тебе помирать, — начал канючить милиционер непривыкшим к просьбам голосом. — Хочешь, иди куда хочешь!

— Ну да, а ты в спину выстрелишь, знаю я вас! — заартачился я.

— Век свободы не видать! — поклялся он и повернулся к Ордынцевой. — Хоть ты ему скажи!

Даша поглядела на милиционера чистыми, влюбленными глазами и ласково ему улыбнулась. Так она смотрела и на меня, когда вспоминала отца, но блюститель этого не знал и окончательно растерялся:

— Да, что же вы за люди такие! — пробурчал он себе под нос. — А если я побожусь, поверишь?

Я отрицательно покачал головой и начал рассматривать гранату в руке.

— Если ты взорваться хочешь, чего же нас боишься? Все одно помирать!

— Не скажи, так — сразу, бах, и готово, а вы промахнуться можете, раните, будет больно, — прочувствованно сказал я. — И потом, я боюсь инфекции. Занесете своими пулями какую-нибудь заразу.

Теперь старший милиционер окончательно уяснил, что мы ненормальные и совсем скис.

— Ну, что такого сделать, что бы вы нам поверили? — спросил он вкрадчиво, как говорят с психами.

— А вы Верку посеките, — попросил я, тогда и говорить будем.

— Чего? — не понял он. — Как это посечь?

— Очень просто, ремнем, чтоб не орала!

— Так это же, — начал он, но не договорил и закричал, — Смирнов, мать твою!

— Чего, товарищ Запруйко? — заглянул в комнату Веркин сын с поцарапанным в кровь лицом.

— Тащи свою матку, мать ее, дуру! — приказал командир.

— Я тебе притащу! — взвыла в коридоре сама матушка Смирнова. — Ты мне, кобель поганый, за все ответишь, я тебе дам чужими комнатами распоряжаться! Я тебе не за то давала, что бы ты меня всякими словами материл!

В подтверждении своих слов Верка оттолкнула молодого милиционера, влетела в комнатушку и плюнула товарищу Запруйко в лицо.

— Вяжи ее, дуру! — закричал он и свободной от нагана рукой швырнул бедную женщину на койку покойного Ордынцева.

— Так вы, мамаша, еще и с товарищем Запруйко крутите! — горестно воскликнул поцарапанный Смирнов.

— Держи ее, Бортников, — кричал Запруйко молодому милиционеру, с трудом отбиваясь от рассерженной Верки.

Втроем милиционеры повалили ее на кровать. Про нас они почти забыли, слишком много впечатлений свалилось им разом на головы.

— Мордой ее в подушку, чтоб не орала! — распоряжался старший Смирнов, держи ей голову, а то укусит! Бортников, дай ей по жопе, чтоб помнила.

Сам товарищ Запруйко навалился на нижнюю часть тела поверженной воительницы и всем своим весом пытался удержать брыкающие ноги. Бортников, разгоряченный схваткой и тоже покусанный гражданкой, снял с талии широкий форменный ремень и, отцепив от него портупею, неловко хлестнул мать своего товарища по месту, указанному ее любовником.

Верка пронзительно завизжала, но сын вдавил ее лицом в подушку покойного генерала, и визг захлебнулся.

— Бей, чего ты ждешь, — закричал на подчиненного товарищ Запруйко, с трудом удерживая извивающееся женское тело.

Бортников от души размахнулся и так вломил по веркиной женской прелести, что она, как на пружинах, подскочила на кровати. Однако, силы были слишком не равны, и вскоре экзекуция над беднягой приобрела характер личной мести и садистского игрища.

— Ну, доволен? — спросил меня разгоряченный Запруйко, когда Верка затихла. — Давай бомбу!

— Нет, — ответил я, — бомбу я не отдам. Если хотите остаться живыми, отдайте свои наганы.

— Ты чего? Да за это трибунал!

— Тогда выньте патроны. Только быстрее, а то у меня рука устала.

Опять все уставились на гранату в моей руке. Мне тоже было страшно, но не так сильно, как милиционерам.

Рука у меня и правда устала, смертоносная пружина разжимала пальцы, и они побелели от напряжения.

— Быстро, — поторопил я, — ссыпьте все патроны в шляпу. Только учтите, если…

— Ладно, — хмуро сказал Запруйко, — сами знаем, не дураки.

— Даша, забери патроны, — попросил я свою очарованную подругу.

Она, продолжая призрачно улыбаться, повиновалась.

— Теперь дай мне вон то кольцо.

Она подняла с пола кольцо с чекой, удерживающей взрыватель, и подала мне.

— Законтрь, ты ее, ради бога, — взмолился милиционер, — не дай бог, отпустишь.

— После, как-нибудь, — пообещал я — Оставайтесь на месте. Увижу, что идете за нами, брошу — мало не покажется!

— Ладно уж, идите! Сами-то что делать будете?

— Поедем за город и подорвемся, — пообещал я.

— Зря вы это затеяли, — без особого сожаления сказал Запруйко. — Молодые, жить да жить!

Как ни напряжены были у меня нервы, чеку я на место вставил без особого труда. После чего уже с трудом разжал закостеневшие руки. Потом мы из подъезда вышли на улицу. Время было полуденное, и народа на ней было немного.

— Ты, правда, мог взорвать бомбу? — спросила Даша, когда мы уже свернули в Староваганьковский переулок и пошли в сторону Воздвиженки.

— Мог бы, если бы у нас не осталось другого выхода.

— Ты думаешь, эта женщина, Вера, все затеяла, чтобы получить папину комнату?

— Нам нужно срочно уехать из Москвы, — не отвечая на глупый вопрос, сказал я. — Иначе нас под землей найдут. Сейчас поменяем одежду, и сразу на вокзал.

— А куда мы теперь поедем?

— В Ивановку.

— Куда?

— В деревню под Троицком. Я уже что-то устал от вашего времени. Погостили, пора и честь знать. Поедешь со мной в будущее?

— А можно? — спросила Ордынцева.

В Ивановке на первый взгляд ничего не изменилось. Те же сонные избы и ленивый лай собак. Правда, их стало значительно больше. Мы подъехали к дому Ивана Лукича. Кучер остановил лошадей.

— Здесь? — спросила Даша.

Я кивнул, вылез из пролетки и помог ей спуститься на землю.

Пока я расплачивался с извозчиком, она сделала несколько шагов, разминая ноги В окнах показались прильнувшие к стеклам лица. Меня, видимо, не узнали, и никто не вышел навстречу. Тогда я сам открыл знакомую калитку и зашел в подворье. Только после этого в избе открылась дверь, и из нее вышел сильно постаревший Иван Лукич. Вид у него был не самый радушный. Он спустился с крыльца и посмотрел на меня, приложив ко лбу ладонь.

— Вы, товарищ, никак фининспектор?

— Нет, Иван Лукич, не инспектор, я, если помните, — сказал я, но он не дослушал, сбежал с крыльца и порывисто меня обнял.

— Алеша, голубчик, прости старика, совсем стал плохо видеть. Аксинья! — закричал он, — смотри, кто к нам приехал!

Крестьянин заплакал и, прижимая к груди, гладил меня по спине. Такого приема я никак не ожидал. Ни так уж мы с ним подружились, чтобы проявлять при встрече такие бурные эмоции. Я был бы рад, если меня просто не забыли.

Из избы выскочила невестка старика и несколько подростков. Меня плотно окружили и повели в дом.

— Радость-то, какая, — бормотал хозяин, все не отпуская меня, — а мы уж и не чаяли тебя увидеть.

— Ну, как вы тут? — спросил я, чувствуя себя блудным сыном, вернувшимся в отчий дом.

— Живем, как можем, — ответила за всех Аксинья. Она почти не изменилась, только стала полнее, и плечи опустились ниже, чем прежде. — Если бы ты тогда не помог… — Она махнула рукой и заплакала.

Встречаться с такой памятью на добро мне случалось так редко, что у самого из глаз чуть не закапали слезы.

— Дядя, а ты меня помнишь? — спросил белоголовый мальчик лет одиннадцати-двенадцати. — Ты с нами еще в прятушки играл.