Присутствие свежего и, как им казалось, заинтересованного в освобождающейся жилплощади зрителя только подстегивало действие. Раскрывая передо мной самые сокровенные тайны личной жизни друг друга, дамы не забывали и о зрителе. Смысл их намеков был следующий: в смысле жилплощади ловить мне здесь просто нечего.

Вдруг скандал кончился так же внезапно, как и начался. Верка шмыгнула в свою дверь, полная дама в свою. Вновь наступила благодатная тишина, и опять в коридоре только натужно гудели примусы, и булькала в кастрюлях кипящая вода.

— Алеша, — позвала меня из комнаты Ордынцева, — иди сюда, папа хочет с тобой познакомиться.

Я вернулся в фанерный пенал комнатенки и подошел к кровати. Бывший директор гимназии выглядел совсем плохо. На серой от старости и плохой стирки подушке лежал умирающий человек с запавшими висками и бледным, небритым лицом. Глаза его лихорадочно блестели, а щеки были влажны, скорее всего, от слез, Дышал он прерывисто со всхлипываниями.

— Позвольте рекомендоваться, Александр Александрович Ордынцев, — с трудом сказал он и тихо добавил, — Дашин отец.

Я в свою очередь представился, правда, не так церемонно. Больше нам, собственно, говорить было не о чем. Поэтому я предложил его осмотреть.

— Не стоит, — отказался он с непонятной в его положении усмешкой, — главное, что я дождался встречи с дочерью, о большем я не мог и мечтать. Мне осталось совсем немного.

— Возможно, мне удастся помочь вам, — сказал я.

— Хорошо, если вас это не затруднит, — согласился старик. — Только не очень старайтесь, в этом мире и в этой комнате меня ничего, кроме Даши, не держит.

Я сел на край кровати и начал свои шаманские упражнения. Ладони постепенно разогревались, меня начало потряхивать от мышечного напряжения, но ответного тока от тела больного не ощущалось. Он действительно умирал, и никакая экстрасенсорика уже не могла ему помочь.

— Спасибо, мне стало лучше, — сказал он, когда я прекратил свои бесполезные манипуляции. — У вас это очень хорошо получается.

Действительно, дышать больной начал много легче и даже слегка порозовел.

— Даша, детка, дай мне свою руку, — попросил он.

Ордынцева села на мое место и взяла отца за руку.

— Извините, Алексей Григорьевич, но мне даже посадить вас некуда, — виновато сказал Александр Александрович, видя, что я стою, прислоняясь к стене.

— Ничего, — успокоил я, — мне все равно нужно выйти в город. Думаю, что вам с Дашей есть, о чем поговорить. А я, с вашего позволения, возьму ключ от входной двери, чтобы не беспокоить вашу соседку Верку.

— Да, он там висит на гвоздике, — сказал Ордынцев, — а Вера, в сущности, неплохой человек, только она очень нервная.

— Я пойду куплю себе другую одежду и какую-нибудь еду, — сказал я Даше, когда она подошла проводить меня до дверей.

— А тебе хватит денег?

— Продам пару безделушек, — ответил я и показал ей две брошки, наугад взятые из реквизированных сокровищ.

Даша равнодушно взглянула на украшения и вернулась к отцу. Мой уход из квартиры соседи Ордынцева проконтролировали, но комментировать не стали. Я вышел из вонючего подъезда на свежий воздух и с облегчением вздохнул. Время приближалось к вечеру, и улица оказалась полна возвращающимися с работы совслужащими. Центральное положение Знаменки определяло и контингент прохожих. В основном это были чисто, но бедно одетые чиновники.

Автомобилей на улице было мало, зато извозчиков предостаточно. Моя замечательная шинель никак не укладывалась в их представление о кредитоспособности, поэтому мне пришлось показать недоверчивому «Ваньке» полтинник, чтобы он согласился отвезти меня в ювелирную лавку.

— Тебе лавку, какую — побогаче или которая победнее? — спросил он, с усмешкой разглядывая мое нестандартное платье.

— В среднюю, — ответил я.

Ювелирный магазин, куда меня привез извозчик, был совсем небольшой. Собственно, даже не магазин, а комнатка с одним прилавком, за которым сидел старый еврей в ермолке и толстых очках, Ни посетителей, ни продавцов здесь больше не было. Ювелир посмотрел на меня сквозь очки красными усталыми глазами. Мой потрепанный внешний вид его никак не тронул, и он любезно улыбнулся:

— Вы сегодня у меня пятый, можно сказать, юбилейный покупатель. Чем имею вам быть полезным?

— Хочу предложить вам кое-что купить, — сказал я, подходя к стойке прилавка.

— Нет, вы скажите мне, что теперь за времена?! — заговорил ювелир, обращаясь к невидимой аудитории. — Все хотят что-то продать, и никто не хочет ничего купить! Так что вы, молодой человек, такого хотите продать, чего у меня нет?

— Вот эту брошь, — ответил я, кладя перед ним брошь в виде бабочки необыкновенно тонкой работы с красными рубиновыми глазами и золотыми крылышками, осыпанными брильянтовой пылью.

Старик уставился на изделие и долго изучал его сквозь очки, не прикасаясь к нему руками. Потом поднял на меня свои увеличенные линзами глаза и иронично спросил:

— И это вы носите просто так в кармане?

— К сожалению, футляр затерялся в дороге, — в тон ему ответил я.

— Да, это, я вам скажу, интересная вещь! — задумчиво произнес старик. — Я даже не буду у вас, молодой, человек спрашивать, не налетчик ли вы. Даже если и вы налетчик, чего я, упаси боже, не думаю, налететь на такую бабочку вы все равно не смогли бы. Просто потому что такие бабочки по столовкам Моссельпрома и Мособщепита не летают. Вы вообще знаете, сколько эта брошь стоит?

— Знаю, — ответил я, — она бесценна.

— Хороший ответ, но тут вы ошиблись. Вы знаете, кому она раньше принадлежала?

— Понятия не имею.

— Ее подарил молодой Николай Александрович юной Матильде Феликсовне. Но, заметьте, я не спрашиваю, почему она у вас здесь в Москве, а сама Кшесинская в Париже. Я хочу у вас спросить совсем другое, что вы хотите получить за эту вещь?

— Ровно половину от того, сколько она стоит на самом деле.

— Тоже хороший ответ, не будь я дядя Гриша Блиндерман. А знаете, что я вам на это скажу?

Старик был забавный, я никуда не спешил и слушал его треп без раздражения.

— Вы предложите мне четверть стоимости.

— Вы умный молодой человек, но скажу вам, положа руку на сердце, я и этого не смогу сделать. У меня просто нет таких денег,

— Жаль, — сказал я и протянул руку за бабочкой. — Попробую продать в другом месте.

— Вы думаете, там вам дадут больше? — покачал он головой и накрыл украшение своей желтой, пухлой ладошкой — Вам там могут вообще ничего не дать, да еще и вызовут ГеПеУ. Вы сначала послушайте, сколько я вам могу предложить, а потом делайте что хотите.

— Так что я здесь делаю? — спросил я. — Я только и делаю, месье Блиндерман, что вас слушаю и ничего от вас не слышу!

Моя пародия на одесский говор ювелира насмешила, и он назвал сумму:

— Я могу вам дать семь тысяч, и хотел бы узнать, что вы на это скажете?

— Я скажу — да, что мне еще остается сказать, когда нужны деньги, дай бог, что бы вы так жили!

Старик смахнул брошь в невидимый ящик стола и отсчитал мне кредитные билеты. Я, не пересчитывая, сунул их в карман.

— А еще у вас что-нибудь не найдется от мадам Кшесинской?

Я подумал, что семи тысяч нам с Дашей пока хватит с избытком, и отрицательно покачал головой.

— Как только она вспомнит о любимом племяннике, так я сразу к вам.

На десять тысяч, украденных Паниковским у комбинатора Корейки, Остап Бендер открыл контору «Рога и копыта» и купил пишущую машинку, я же на свои семь поменял платье, подстригся в хорошей парикмахерской на Арбате и приобрел целую авоську деликатесов, и у меня еще осталась половина суммы. Потом я вернулся в комнату Ордынских.

За беготней и новыми впечатлениями, я как-то отстранился от проблем Дашиного отца и только тогда, когда открывал входную дверь — у меня тревожно екнуло сердце. В коридоре было все так же темно и запашисто. Непотревоженная Верка прозевала мой приход, так что во вторую от входа дверь я пронырнул незамеченным. В комнате почему-то было темно и по-прежнему сильно пахло лекарствами.