Теперь, когда она вышла, можно было без стеснения снять свою затертую до дыр шинель и сборное, потрепанное до неприличия платье. Впервые в эпоху военного коммунизма мне сделалось неловко за плохую одежду. Раздевшись, я сложил платье так, чтобы оно не мозолило глаза прекрасной одалиске, и вошел в парную.

Там было нестерпимо жарко и тотчас начало щипать открытую, незажившую рану. Пришлось присесть у порога и ждать, когда я привыкну к обжигающему пару. В помещении был полумрак, и женское начало не мешало моим гигиеническим упражнениям. Капа парилась на самой верхней полке, куда мне пока было не подняться даже за самым соблазнительным призом.

— Товарищ Алексей, — позвал меня сверху веселый голос, — лезь сюда погреться, там, гляди, простынешь!

— Спасибо, мы как-нибудь в другой раз, а пока лучше вы к нам, — откликнулся я.

Капитолина расхохоталась немудрящей шутке и, как богиня с Олимпа, сошла ко мне вниз. Зрелище было потрясающее, думаю, мужчины меня поймут. Она спускалась, покачивая бедрами и аккуратно ставя ноги по одной линии. Все что особенно хотелось увидеть, при желании можно было рассмотреть, но не в анатомических подробностях, а с элементом недосказанности в игре загадочных теней.

— Вы, никак, непривычные к банному жару? — спросила она безо всякой скрытой насмешки.

— К такому нет, — ответил я, — если это у вас «похолоднее», представляю, что такое «погорячее».

— Что сделать, коли нужда заставит, ко всему притерпишься, — почему-то грустно сказала она. — Наш товарищ Трахтенберг очень уважают, когда очень горячо.

Последнее замечание прозвучало двусмысленно О товарище Трахтенберге я уже слышал не первый раз, но не представлял себе, кто он, собственно, такой. Предполагал, что начальник Опухтина, но это мне ничего не говорило и не вызывало интереса.

Воспоминание о жаролюбивом Трахтенберге сразу потушило веселость Капитолины. Она опять стала вежливо спокойной и немного равнодушной.

— Он кто такой, этот Трахтенберг? — спросил я. — Начальник Опухтина?

— Вы не знаете товарища Трахтенберга?! — пораженно спросила женщина.

— Не знаю, — признался я, — слышал о нем от Ильи Ильича, и только.

— Товарищ Трахтенберг большой человек и герой революции! — сказала Капитолина почему-то без особого восторга в голосе.

— Они у вас, по-моему, тут все сплошные герои, — в тон ей сказал я. — Откуда только столько подвигов набралось!

— А вы разве не герой революции? — удивленно спросила она, поворачиваясь ко мне высокой, большой грудью.

— Упаси боже, — излишне горячо воскликнул я, отводя взгляд в сторону, — никаких революций! Кто был ничем, пусть им и остается, или зарабатывает себе честь и славу мирным путем.

— А как же вы сюда попали? — почти с испугом спросила она.

— Случайно, мы спасли вашего Опухтина, да так получилось, что на нас ополчился какой-то Медведь, вот Опухтин и пригласил нас сюда, отсидеться.

Капа странно посмотрела на меня, ничего не сказала и заторопилась париться, пригласив немного искусственным голосом:

— А может, погреетесь напоследок? — интонацией выделив это слово, спросила она.

— Последка не будет, — серьезно сказал я ей. — Вы идите, парьтесь, а я посижу в предбаннике.

Кажется предупреждение, если можно так назвать вполне невинный намек, прозвучало очень вовремя. Меньше чем через пять минут дверь в предбанник распахнулась, и на пороге возник сторож Аким. В руках его была винтовка с примкнутым штыком. Он вошел в облаке пара и не сразу увидел меня и наведенный на него наган. Подняв склоненную в низком дверном проеме голову, он удивленно уставился на меня и машинально повел штыком в мою сторону.

— И не думай, — твердо сказал я. — Один лишний шаг — и ты покойник.

— Чего вы такое говорите, товарищ хороший, — не глядя на меня, негромко сказал он, — я пришел только печь проверить.

— Положи винтовку на пол и проверяй, — безо всякой патетики велел я, только клади осторожно и, главное, медленно.

Аким не послушался и, продолжая стоять в открытых дверях, рассматривал меня безо всякого, надо сказать, почтения. Не знаю, какие выводы он сделал из увиденного, но, кажется, не очень лестные.

— Ты, малый, того, не дребезди, — сказал он непонятное, но обидное слово. — Поклади наган, а то я тебе очень больно сделаю.

Надо сказать, что самоуверенность у Акима оказалась титаническая. Как бы человек ни был ранен и гол, но смотреть на него с такой как у него, самоуверенной наглостью я бы никогда не стал. Даже если бы мне в лоб не целились из никелированного нагана.

— Считаю до трех, — сказал я. — После чего или ты кладешь винтовку и поднимаешь руки или..,

Однако, показать себя искусным в счете мне не удалось. Я не успел даже сказать: «раз», как Аким взмахнул могучей рукой, в которой здоровенная винтовка со штыком не казалась даже большой, и собрался пришпилить меня этим трехгранным русским позором бессмысленной бесчеловечности к спинке скамьи, на которой я доселе мирно сидел

Однако, выстрел его опередил. Сторож, как мне показалось, удивленно посмотрел на дымящийся ствол нагана в моей руке и только теперь послушался совета, бросил винтовку на пол. Потом упал и сам, прикрывая ее своим телом. Я продолжал сидеть на том же месте, без особого трепета рассматривая его настриженный затылок и заросшую черными, кудрявыми волосами шею.

— Убил? — раздался сзади меня спокойный, даже будничный голос Капитолины.

— Они с Опухтиным вынули из нагана патроны, — машинально объяснил я. — Все думают, что они самые умные и хитрые.

Видеть убитого тобой человека, зрелище не самое приятное, если не сказать больше. Всегда, во всяком случае, у меня появляется острое чувство вины, что превысил необходимую самооборону, не предпринял все меры, чтобы избежать смертельного столкновения. Капитолина, как мне показалась, что-то такое во мне поняла:

— Тебе плохо, — сказал она, участливо заглядывая сбоку в лицо. Помолчала и договорила:

— Он был очень плохим человеком, — потом прижала мою голову к своей горячей, потной груди, от которой пахло полынью и березовыми листьями.

— Я его предупреждал, — непонятно для чего начал оправдываться я, — он не послушался.

— Иди ко мне, тебе нужно успокоиться, — прошептала женщина и обняла меня крепко и бережно. — Аким убил моего отца, — добавила она, пустым взглядом глядя на умирающего в конвульсиях сторожа.

Я промолчал, подумав, сколько должна была испытать эта женщина, каждый день сталкиваясь с убийцей отца. Погладил ее горячую, скользкую спину.

— Иди ко мне, я хочу тебя пожалеть, — повторила Капа и, нагнувшись, поцеловала меня в губы.

Ее губы были мягкими и солеными. Поцелуй был скорее дружеский, чем любовный, и я ответил без мужской силы, с благодарной нежностью.

— Давай ляжем, — предложила она и потянула меня за руку к ближнему дивану. Мы легли, тесно обнялись и лежали просто так, безо всяких действий, чтобы не видеть убитого Акима и не потерять ощущения радости от светлого тепла бани и неги разгоряченных тел.

Спустя несколько минут мы разомкнули объятия и просто легли рядом, молчали, не касаясь друг друга.

— Я дочь сельского священника, отца Федора, — неожиданно сказала Капитолина, — жила при родителях, пока не началась революция. После этого все у нас поломалось.

Она замолчала и внутренне напряглась от каких-то своих воспоминаний. Спустя минуту мышечная волна или, вернее будет сказать, спазм, пробежал по ее красивому сильному телу. Капа легла на спину, вытянулась и, не мигая, смотрела на низкий деревянный потолок.

— Когда начали реквизировать церковное имущество, пришли с обыском и в наш храм. Тогда-то я и приглянулась товарищу Трахтенбергу.

Я ничего не спрашивал и не подгонял рассказ, сочувственно молчал, чувствуя рядом ее живое, горячее тело.

— Он хотел на мне жениться, во всяком случае, пришел к отцу с таким предложением. Сказал, что за комиссаром я буду, как за каменной стеной. Отец его прогнал, а через две дня приехал Ревтрибунал, папу обвинили в контрреволюционном заговоре и застрелили прямо возле церкви. Сделал это Аким.