С едой коммунары покончили молниеносно. Вторым блюдом кухарки подали ведра с морковным чаем. Когда едва теплый напиток был допит, товарищ Август вновь встал на своем месте и предложил товарищем спеть новую песню. Возражений не последовало, и хор затянул очередную запевку о тяжелой народной судьбе. В этом революционном шедевре не столько призывалось к кровопролитию, сколько давилось на жалость.

Кто дал богачам и вино и пшеницу

И горько томится в нужде безысходной?

— вопрошали друг друга коммунары и, в конце концов, сами же отвечали:

Победа за нами, за силой народной,

Победа близка, пролетарий голодный!

Окончив и эту песню, голодные пролетарии встали из-за стола и мирно разошлись по своим спальням. Я подошел к товарищу А. (Телегину) Бебелю поинтересоваться, откуда у него взялись малиновые штаны и кожаная куртка командира Порогова. Однако, товарищ Август, опережая мой вопрос, возможно, отчасти неуместный в присутствии представителя Губкома товарища Ордынцевой, сам заговорил на тему командира:

— Ты был прав, товарищ Алексей, фальшивый продотрядовец Порогов оказался зловредной контрой и тайным наймитом капитала! — громко сказал он.

— Да ну? — удивился я. — Как же это выяснилось?

— Он, понимаешь, попытался взорвать нашу коммуну! Пришлось шлепнуть его на месте! Это надо же, сколько ненависти к революционному пролетариату у тайных врагов советской власти!

— Так-таки и пытался? — поразился я коварству врага. — А сапоги его где?

— Зачем они тебе, товарищ Алексей? На них места живого нет.

— Мне мои жмут, а его будут в самый раз.

— Жмут? Дай я померю, может, мне окажутся впору! — обрадовался коммунар.

— С тебя и так хватит, — наклонившись, сказал я ему на ухо.

— Сапоги, говоришь? — не расслышав моей последней реплики, переспросил товарищ Август. — Сейчас пошлю товарища бабу сбегать, она принесет.

— О каких сапогах, вы говорите, товарищи? — вмешалась в разговор Ордынцева.

— Это мы так, о своем, Ну, и как вам нравится, товарищ Ордынцева, наша коммуна?

— Многое нравится, однако, не все, товарищ Телегин. Мне кажется, что у вас еще мало политпросвета.

— А это что? Не политпросвет? — удивился коммунар, указывая на портрет заросших основоположников и слегка обросших последователей. — Товарищи смотрят и проникаются.

— А почему за обедом вы даже не упомянули о положении на фронтах гражданской войны и международном положении?

Товарищ (Телегин) Бебель сразу не нашелся, что ответить. Однако, подумал и пообещал:

— Мы учтем вашу самокритику, товарищ Ордынцева и впредь завсегда.

— Где мне можно переночевать? — прервал я неприятный для коммунара разговор.

— Везде, где твоя душа пожелает, товарищ Алексей. Где нравится, там и лягай. Вот, можешь вместе с товарищ Ордынцевой устроиться в гостевой комнате. Ты, товарищ Ордынцева, не против?

— Нет, конечно, — удивленно ответила она. — Раз товарищ член революционной партии, то чего же я буду против? Мы заодно можем дискутировать о политических платформах.

— Вот и хорошо, — обрадовался товарищ Август, — тогда товарищ Ордынцева тебя и проводит, а мне еще нужно готовить идейную политработу на завтрева.

Не успел я еще раз напомнить ему про сапоги Порогова, которыми почему-то заинтересовался малорослый комбинатор, как коммунар с озабоченным видом оставил нас. Ордынцева строго взглянула на меня и пригласила следовать за собой. Мне стало любопытно, что представляет собой пламенная революционерка в неформальной обстановке, и я пошел за ней следом.

«Гостевая комната» помещалась в маленькой комнатушке, бывшей ризнице. Мы вошли, и там сразу же стало тесно, Как и все остальные помещения в коммуне, ризница была обставлена самодельной мебелью. В углу притулился колченогий столик, сделанный из полуметровой иконы и разной толщины ножек. На нем стоял заплывший воском огарок свечи. Остальную часть комнатки занимал широкий топчан, застланный соломой.

— Вот здесь я и ночую, — сообщила Ордынцева.

Топчан был один, и я, честно говоря, удивился, что она согласилась приютить меня на ночь. В комнатушке оказалось не холодно и товарищ Ордынцева сняла с себя комиссарскую кожанку и кумачовую косынку, после чего осталась в мужской красноармейской форме.

— Устраивайся, товарищ Алексей, — сказала она будничным, даже домашним голосом, — мне нужно выспаться. Завтра у меня тяжелый день.

— Отвернись, товарищ Ордынцева, — попросил я, — мне нужно переодеться,

— Это еще зачем? — искренне удивилась она. — Откуда у тебя, товарищ, такая мелкобуржуазная стеснительность?

— Ну, мы, все-таки, особы разного пола.

— Мы в первую очередь товарищи по классовой борьбе, а уже потом мужчины и женщины! Или ты думаешь по-другому?

Я думал именно по-другому и даже попытался представить, что у нее скрыто под мешковатой, солдатской одеждой Однако, понять это оказалось совершенно нереально. Единственным признаком пола оказалась нежная девичья щечка, с бледной от недоедания кожей и большие карие глаза с темными кругами.

— Мне придется совсем раздеться, — предупредил я. — Если тебя, товарищ, это смущает, лучше отвернись

— Мне всё равно, — ответила она, садясь на край топчана — Мы с тобой, товарищ, по вопросам тактики находимся на разных партийных платформах, поэтому половой контакт между нами исключен.

— Ну, если смотреть с такой точки зрения, тогда и говорить не о чем, — сказал я, и, перестав обращать на нее внимание, скинул с себя грязные обноски.

Однако, Ордынцева не отвернулась, напротив пристрастно меня разглядывала, что стало понятно после ее замечания:

— Ты, товарищ Алексей, не похож на пламенного революционера. У тебя на теле мелкобуржуазный жирок.

— Где это ты у меня видишь жир! — возмутился я, поворачиваясь к ней,

— Настоящие революционеры должны быть худыми, кожа и кости, а ты вон какой гладкий!

— Следи за своим телом, и тебе будет не стыдно раздеваться перед посторонними, посмотри, на кого ты похожа, даже непонятно, сколько тебе лет, сорок или пятьдесят! — намеренно, чтобы уколоть, накинул я ей лишний десяток лет.

Ордынцева меня окончательно разозлила своей принципиальной «революционностью» и, вообще, мне уже надоело сдерживаться и валять с этими идиотами дурака. Эсерка молча проглотила пилюлю, и только когда я уже кончил переодеваться, сказала:

— Мне двадцать один год.

— Сколько!? — совершенно непроизвольно воскликнул я, чем добил ее окончательно.

— Сколько слышал, — ответила она — Для революционера главное, не как он выглядит, а то, что у него внутри!

— Ну, тогда и вопросов нет, как выглядишь, так и ладно. Главное, что внутри тебе все шестьдесят. Да ты не тушуйся, товарищ Ордынцева, лучше учи устав своей партии,

— Я и не тушуюсь, — ответила девушка чуть дрогнувшим голосом, — Для революционера важна не внешность, а содержание. Новые люди будут искать друг в друге не мещанскую красоту, а внутреннюю гармонию

— Вот здесь ты права, внутренней красоты у тебя столько, что ты можешь спокойно спать в одной постели с посторонним мужчиной, и он к тебе пальцем и не прикоснется Ты поддерживаешь новые теории о взаимоотношении полов?

— Я все революционные теории поддерживаю

— Вот и прекрасно, будете делать девушкам дефлорацию на торжественных митингах и публично случать их с достойными партийцами. А тебе за заслуги в политпросвете старшие товарищи подберут идеологически проверенного самца, и он оплодотворит твое революционное лоно,

— Товарищ Алексей, мне начинает казаться, что ты не революционер, а совершенно враждебный элемент!

— Это почему?

— Ты говоришь совсем не по-революционному!

— Как думаю, так и говорю, и мне непонятно, товарищ Ордынцева, на каком основании ты присвоила себе право судить, что правильно, что нет,

— На правах пролетария! — ответила она.

— Это ты-то пролетарий? Или твой товарищ Телегин пролетарий? Да вы оба мелкобуржуазные вырожденцы и тунеядцы! А ты еще, скорее всего, дочь какого-нибудь действительного тайного советника, которой захотелось поиграть в революционную свободу. Вот ты и носишься с дурацкими идеями и морочишь всем голову своим политпросветом.