с карманов в голодные годы под Москвой. Надо было как-то

кормиться. Потом постепенно до Ростова дошел. Там уже

высший класс превзошел. Оттуда аж до Сибири довезли.

А у меня мама под Москвой. Сколько лет не видел — скучаю.

Теперь намертво завязал — вот домой бы вернуться!

Мне импонировала такая откровенность. Соловьев стал

заведовать всем нашим имуществом и продовольствием,

одновременно выполняя обязанности поискового рабочего.

Он оказался удивительно компанейским, веселым и абсо-

лютно честным человеком. Соловьев стал моей правой рукой.

122

Как бы мы ни уставали, какие бы беды нас не приследовали

он никогда не терял веселого вида. С шутками и песнями

он варил обед, ставил палатку под проливным дождем,

вьючил лошадей, чинил сапоги, ездил за продуктами на

прииск Кропоткинский, где неизменно добивался всех не-

обходимых и, как правило, дефицитных предметов.

Жора прибыл с другого конца нашей страны. Родился

он во Владивостоке. Его отца расстреляли за активную

помощь атаману Семенову. До восемнадцатого года Жорин

отец владел владивостокскими бегами (ипподромом) и имел

возможность жить шикарно. Два его сына получили в свое

время хорошее воспитание, которое не позволяло унизиться

до какой-нибудь черной работы. Однако, подчиняясь на-

стойчивым требованиям желудка, они вынуждены были ис-

кать пропитание. Недолго думая, они избрали себе работу

с оттенком романтики. Владея английским и китайским

языками, братья оказывали неоценимую помощь контра-

бандистам — транспортировали шелк и спирт оттуда и

ходкие товары вплоть до золота туда.

Но в двадцать седьмом году Василий Константинович

Блюхер накрепко закрыл границу. При очередном возвра-

щении из-за рубежа в перестрелке брат был убит, а Жору

осудили на восемь лет, и попал он на большую стройку. Рабо-

тал на совесть. В результате через три года — новый пас-

порт и все четыре стороны.

Но Жора слишком уважал драгоценный металл — это

был предмет его мечтаний с раннего детства. Он решил

добывать его сам, но не думал, что это столь трудно. После

сильного сомнения, брать или не брать не сумевшего по-

бороть в себе жажды к контрабандной романтике человека,

я решил все же рискнуть и направил его забойщиком в

бригаду Матвея Ивановича, тонкого психолога, обладавшего

недюжинными знаниями и организационным талантом. Мне

казалось, что Жора приобретет навыки социалистического

общежития скорее, поработав в мерзлом шурфе, чем на

какой-либо иной работе.

Матвей Иванович по начитанности, знанию международ-

ной обстановки, эрудиции и многим другим качествам

интеллигентного человека был недосягаем для любого члена

нашего отряда. По летам он годился мне в отцы. В прошлом

он был троцкистом, но, осознав бесперспективность троцкиз-

ма, ушел с политической арены в Дальнюю Тайгу.

Паспорт бригадира Михайлова был в полном порядке,

но добиться от него, что привело из Пешехонья в Дальнюю

123

Тайгу, я не смог. Он вообще не любил много говорить.

Высокий, статный, лет тридцати, он имел большие мозо-

листые руки, запросто поднимал десятипудовый вьюк на

лошадь. Только по тому, с какой любовью он ухаживал

за лошадьми, по аккуратности и бережливости, сноровистому

обращению с лопатой и неправильной речи можно было

узнать в нем крестьянина. Значительно позже выяснилось,

что дошел он до Дальней Тайги из-за обиды, что его отца-

мельника раскулачили и сослали.

Бригадир Мальцев пришел к нам последним — глубокой

осенью. Среднего роста, кряжистый, слепленный из одних

мускулов, он очень высоко ценил себя и не спешил идти

под начальство такому зеленому специалисту, как я. Он

мало говорил и много работал. Глубоко запрятанные ма-

ленькие глазки так и пронизывали насквозь собеседника.

Его знали все жители приисков Хомолхо, Кропоткинского

и Светлого. Однако, как оказалось впоследствии, абориге-

ном он не был. Руководил он старательской артелью из

четырех человек, промывавшей «стулья» — неотработанные

остатки россыпей высокой поймы Хомолхо. На долгие и

упорные мои уговоры переменить призрачное счастье част-

ного старателя на устойчивые заработки геологоразведоч-

ного бригадира он либо отмалчивался, либо коротко и, как

мне казалось, насмешливо бросал:

— Повременю.

Пришел сам, когда убедился, что молодость наша не

стала помехой «угадать» погребенную долину с золотом,

которую здесь все считали «горным свалом» или пустым

«увалом». Пришел, но не принес паспорта, который полага-

лось сдавать мне.

— Забыл в сундуке у жены на Кропоткинском.

Организовал работу и работал Мальцев, опережая всех

бригадиров в проходке шурфов. Зарабатывал порядочно

и проникся ко мне доверием. Как-то в порыве откровенности

под новый сорок первый год он приоткрыл уголок своей

жизни.

Шел тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Движи-

мый слухом о баснословном золоте, только что открытом на

Алдане, он с товарищами пришел по тропе от Большого

Невера к месту, где теперь расположен город Алдан.

Тогда только две избушки оживляли здесь чахлую тайгу.

Год жестоких лишений, голода, неимоверных по тяжести

трудов, и наконец в заплечной котомке два с лишним пуда

золотого песка. Дальше почти месяц голодного похода

124

обратно к Неверу. В десятке километров от железной доро-

ги из кустов вышли трое с обрезами и велели положить ко-

томки на тропу, а самим возможно скорее убираться на все

четыре стороны. Пошли назад. Еще год работы, и теперь

уже большой группой старателей вынесли золото к Неверу.

Но самой колоритной личностью нашего коллектива,

несомненно был Александр Иванович Коновалов. Впрочем,

мало кто знал его под этим именем, и, уж конечно, никогда

никто так не величал. У этого шестидесятилетнего человека

с мешками под глазами и заскорузлыми пальцами на по-

трескавшихся руках было другое всем известное длинное,

как у арабов, имя: «Сашка-Тайга — сорок лет тайга —

двадцать фунтов золота». В Ближней и Средней Тайге его

знали буквально все от мала до велика и звали просто

Сашка-Тайга. Он же отлично знал всю ленскую тайгу, все

золотоносные ключи, всех старателей и все хитрости по-

исков благородного металла.

Родился он на бодайбинских приисках в семье рабочего,

пришедшего искать счастья из Иркутска на Золотую Лену

в самом начале золотой лихорадки. Счастья, конечно, чест-

ный рабочий найти здесь не смог и до смерти проработал

в штольнях сначала в забое, потом на водоотливе. Всю

жизнь он раскаивался в таком своем шаге и восхищенно

рассказывал об Иркутске, который в ту пору гремел в Си-

бири под названием Сибирского Петербурга. С раннего дет-

ства Саша слышал рассказы и представлял Иркутск в виде

замечательнейшего города мира и всю жизнь мечтал по-

ехать в эту «жилуху». Как только он подрос настолько, что

мог держать в руках кайлу, стал помогать семье выбрать-

ся из долгов, приковывающих всех рабочих к хозяйским

приискам. Потом работал в штольне прииска Андреевского.

В печально прославившемся на весь мир апреле 1912 года

он вышел вместе с отцом и другими бастующими рабочими к

народному дому прииска Надеждинского, где сидел жандарм-

ский ротмистр Терещинков, чтобы подать ему «сознательную

записку». После первого же залпа парень сообразил пова-

литься рядом с убитым отцом. Через день от ран умерла

и мать. Он прекрасно запомнил этот день и, не желая оста-

ваться в опустевшем общежитии-бараке, ушел в Дальнюю