Эпизод этот хоть и был мимоходен, но почему-то запал, и неприятный холодок подсознательно тревожил и не отпускал его весь вечер.
Перед сном, отправив слугу, Коцебу раскрыл томик лирических стихов Маттиаса. Нельзя сказать, чтобы Клаудиус Маттиас поражал неожиданной рифмой или завораживал ритмикой. Нет. Но его лирика, настоенная на густом отваре народных сказов и легенд, живила ум и лелеяла душу, внося в нее мир и успокоение.
Было около полуночи, когда Коцебу совсем было собрался нырнуть под одеяло, как вдруг ему почудилось какое-то шуршание. Он отложил книгу, осмотрелся. Тишина. Воск был хорош, свеча горела ровно, без нагара и копоти. Коцебу прошел к тумбочке, и в этот момент он почти явственно услышал, как скрипнула ставня. Он поднял подсвечник. Из окна, расплющив нос на стекле, на него молча смотрело… лицо. Коцебу вскрикнул и почти машинально накрыл пламя свечи ладонью. Ожога он не почувствовал. В темноте четко обозначился синеватый прямоугольник окна, черные тени лип, засвеченные осколком угасающей луны. Больше Коцебу там ничего не увидел. Какое-то время он еще стоял, прислушивался и чего-то ждал. Но потом понял, что ждать нечего, и тогда нащупал на низком столике подле кровати колокольчик и позвонил. Ему казалось, что он звонил долго-долго. Наконец, в приоткрытую дверь высунулась заспанная физиогномия.
— Сударь, — сухо сказал ему Коцебу, — извольте запереть ставни.
— Ставни? — удивился слуга. — Но я же запирал их на болты?
Коцебу лежал на спине с открытыми глазами и мысленно, в который раз, подробнейше перебирал все перипетии нонешнего вечера. Например, он теперь точно установил, что, когда увидел за стеклом лицо, то не закричал, нет! Он хотел крикнуть, но что-то застопорило его, как будто перехватило горло, дыхание. Так бывает иногда в кошмарном сне: крикнуть хочешь, а голоса нет. Тут и проснешься в поту и с бешеным стуком сердца. И потом, что значит лицо? Глаза? Да, глаза! Они-то и вперились, неподвижные и бесстрастные. Но ведь была и борода. Густая, аккуратно подстриженная. А с боков? Да, что было с боков? Да, да, по бокам этого кирпичного, верно загорелого, лица спадали темно-русые, плохо расчесанные волосы, доходящие, верно, до плеч.
Вот так лежал он и думал, и расчленял общий абрис увиденного лица на его составляющие. И когда деталь за деталью он окончательно и бесспорно восстановил физиогномию человека, заглянувшего в его окно с глухого пустыря, он вдруг сделал немаловажное, удивившее его, открытие: так ведь в окно-то глядел никто иной, как тот самый «крестьянин» с моста, что был повыше и который отвернулся к перилам, когда Коцебу едва ли не подошел к нему совсем вплотную.
«Эвон как дело-то повернулось! Ой, ой, ой!..» — молоточками колотилось у него в мозгу. Так и проворочался на своей постели всю ночь, самые разные мысли лезли в голову. Под утро вроде бы задремал. Но тут в дверь стал кто-то ломиться. Карманные часы показывали девять. Сквозь щели ставень пробивались яркие полоски солнечного света.
— Господин Коцебу, вам письмо, — заходя в комнату, сказал слуга.
— Письмо? Разве в такую рань пришла почта?
— Я обнаружил его под входной дверью.
На оборвыше вкривь и вкось тупым карандашом было нацарапано, что драматурга Коцебу нонича ввечеру будут ждать в трактире, что подле церкви Гердеркирхе, и что в интересах драматурга прийти туда не мешкая. Подписи не было.
После обеда Коцебу получил два письма, пришедших почтой. Одно от своего лейпцигского издателя фон Швицце, который нижайше уведомлял, что из конторы его издательства исчезла известная ему рукопись и что он, Швицце, понимая значение сего обстоятельства, спешит предупредить его на предмет принятия необходимых мер защиты от могущего быть посягательства на честь и достоинство его старинного клиента, и проч. и проч.
Второе письмо было из Йены от благоволившего к нему журналиста литературной газеты Фридриха Бертуха. Последний сообщал, что ни далее как в конце этой недели или, в крайнем случае, в начале следующей его, Августа, потребуют повесткой в суд Ганновера…
Коцебу, можно сказать, не ходил, а бегал по городу. Он трижды, если не больше, побывал у дворца и Рыночной площади, доходил до земляного вала, сделал несколько витков у парка, городского театра и дома Кранаха. У Бельведера столкнулся с Виландом[14].
— Август, ты еще здесь? — удивился старик.
— Да, вот я, берите меня и режьте! — зло закричал на него Коцебу.
— Помилуй, Август?
— А почему я должен быть где-то? — опять закричал Коцебу.
Старик пожал плечами.
— Господин тайный советник, между прочим, высказался в том смысле, что вам в настоящее время лучше всего быть в другом месте.
— Он так сказал? — быстро прошептал Коцебу.
— Он сказал: «Бедняга Август».
«Коль так сказал Гете, значит, дела мои и впрямь плохи», — подумал Коцебу.
Дома ему передали, что недавно приходили двое неизвестных, спрашивали его. Себя не назвали.
— Куда они пошли?
— По дороге на Йену, — ответил слуга.
— Почему вы это знаете?
— Потому, что сам «проводил» их до реки.
Собрать небольшой дорожный несессер было минутным делом. Из дома он вышел через садовую калитку, перелез через низкую изгородь, миновал заросли терновника и тропкой через овраг вышел к задам почтового дома.
Начал накрапывать дождь, и Коцебу накинул глубокий капюшон. У коновязи на выезде стояла почтовая тройка с подтянутыми подпругами. «Отходит?» И верно, с высокого крыльца, минуя ступеньки, слетел молодой ямщик и, так же молодецки вскочив на облучок, взялся за ременные вожжи.
— Сударь, — подходя к нему и стараясь сдержать охватившее его нетерпение, нарочито лениво спросил Коцебу, — куда изволите?
— В Эрфурт! В Эрфурт! Нет-нет, на Лейпциг уже ушла, а вот на Йену пойдет позже.
— Еду! — сказал Коцебу и, не дожидаясь приглашения, уже сидел в карете, забившись в угол. Он подумал, что это даже лучше, что на Лейпциг почтовая ушла. Если «они» захотят его поймать, то, конечно, пустятся на ближайшую дорогу в Россию. Пусть ловят. А я поеду в обратную сторону: через Мюльгаузен, через Магдебург, на Штеттин, минуя Берлин…
Квас и впрямь был хорош, а потому наши приятели и не заметили, как за столь любезной беседой опустошили кувшин.
— Если вы не против, господин Коцебу, то я прикажу сегодня же вечером снабдить вас этим напитком.
— Что вы, как могу сметь утруждать ваше превосходительство, — совершенно искренне удивился наш узник.
— Я почту за честь услужить вам! — с совершенно обезоруживающей улыбкой сказал губернатор. Он на минуту вышел из беседки, а когда возвратился, та же служанка несла за ним небольшой поднос с мороженым.
— Побалуемся, — с той же обаятельной доверительностью сказал губернатор, подвигая к своему гостю граненую чашечку с розовой массой.
— Простите, но вы что-то хотели рассказать о Циммермане? Что у вас с ним там произошло?
— Элементарная литературная полемика — не более того. Ну, возможно, что я чуть-чуть переборщил, кого-то не так назвал — это же сущие пустяки.
Коцебу все-таки решил своего vis-à-vis не посвящать в подробности, иначе пришлось бы многое объяснять и комментировать. Так много и так подробно, что неизвестно, куда все это может завести. К тому же, едва ли не десять лет минуло с того дня, когда дождливым субботним вечером он прокрался узкой улочкой и, никем не замеченный, дернул раз-другой за бечеву колокольца у тяжелой дубовой двери своего прибежища. Столько событий, встреч, метаморфоз. Мыслимо ли все это удержать в памяти? Впрочем, и не хотел бы, да вот, поди ж ты, все помнится так ярко и остро, как если бы то случилось не далее третьего дни.
До Кенигсберга он домчался довольно быстро и без всяких хлопот, однако дальше официальная почта не ходила и нужно было нанимать извозчиков.
Паланген проскочил ночью; на заставе при въезде в Ригу председателя Ревельского магистрата остановили и хотя вежливо, но настойчиво попросили сказать, намерен ли он задержаться в городе, и если да, то где изволит остановиться?
