По затертой обложке мчался всадник в бурке. Вместо головы у мужика прицепилась чернильная клякса с хищними щупальцами, с вороного коня местами слезла бумажная шкура. Летел он в заляпанную даль в жутко обшарпанном состоянии, но с грузно отвисшим до копыт срамным органом, лихо исполненным чернильным карандашом.
Уважительно подивился Апти племенному настрою коняги, прущего во весь мах, видать, на сугубо мужское дело. Закутавшись в бурку, сунул книжицу под мышку, пошел ко входу в пещеру. Сел на гранит, свесил ноги.
Закатное солнце сочилось сквозь лес нездоровым кровянистым соком. Над хребтом нависла зловещая немота, предвещая вьюжную непогоду.
Апти полистал книгу, наткнулся взглядом на две фамилии. Поднатужился, одолел: «Жилин… Кос-ты-лин». Передохнул, стал продираться сквозь текст, шевеля губами, вталкивая в заскорузлый от безработицы мозг знакомые понятия: служба, перестрелка, поход, пот. От них веяло терпким духом изведанной жизни.
Постепенно втягиваясь в сюжет, он полез по нему в жутко манящую глубь истории о двух русских солдатах, попавших в плен к горцам. Узнал в горцах своих сородичей — такой пронзительно знакомый хабар исторгали они, так похоже вели себя.
Много попадалось непонятного, иное слово выпирало из текста каменным затором — ни обойти, ни объехать. Апти рычал, с досады бил кулаками по камню. Когда стало совсем невтерпеж, принес тетрадку, карандаш. Мстительно сопя, высовывая язык, начал срисовывать на бумагу слова-заторы. Придет время, он их раскусит с чьей-нибудь помощью.
… Между тем Жилина и Костылина бросили в яму. Костылин охал, ныл. Жилин ковырял глину, лепил из нее игрушки для девчурки. Малышка, надрываясь, приволокла к яме шест, стала совать его вниз, устраивая побег для гаски. Они выбрались и побежали. Жилин вел себя мужчиной, Костылин обабился, скис. Жилин шкандыбал босиком по камням, нес на себе колодки и Костылина. Их догоняли чеченцы — погоня.
Апти взревывал, откидывался в изнеможении, мочалил зубами соломину: неужели догонят? Шипел от ярости на Костылина:
— У-у-уй, жирный барсук! Не мужчина ты! Ходи своими ногами!
Русские наконец увидели своих, ринулись навстречу. Погоня осадила, стала гарцевать поодаль. Потом повернула назад.
Апти обессиленно лег на камни. Глядя потрясенно в потолок, шаря воспаленными глазами по свисавшим каменным клыкам, стал думать о непостижимом свойстве урусов, чья слабость всякий раз обращалась в силу. Только что Ваньки в яме барахтались, смерти ждали и, на тебе, спаслись. Иван-дурак щуку поймал. Нет чтобы ее сжевать в жареном виде, он ее зачем-то обратно в прорубь толкает. Иван-царевич дичь лесную, на шашлык пригодную, своим кафтаном от дождя прикрывает. Жилин дочери своего врага игрушки глиняные лепит. Но приходит время, и каждый из них свой ирс[25] двумя руками держит.
На этом оборвались рассуждения Апти, и канул он в исцеляющий бездонный сон.
Проснулся к обеду. Поел. История с Жилиным и Костылиным свежо бурлила в памяти. Вызревало решение. Он сунул тетрадку с непонятными словами за пазуху, выбрался из пещеры, выпустил прогуляться Кунака. Решение толкало к делу. С трудом загнав разгулявшегося жеребца, он снял с жердей половину копченого окорока, опустил его в хурджин. Предстоял поход.
Апти ждал темноты на вершине холма, заросшего кустарником. Сверху был виден в бинокль пологий склон, волнами стекавший к аулу. Накануне два теплых дня почти очистили его от снега. Склон негусто, но основательно был утыкан терновым, рябиновым кустарником. Его корчевало всей артелью село. Одни врубались топорами в корни, другие, зацепив подрубленный куст крючком на веревке, тащили вместе с костистым конягой.
Просторный клок очищенной за день земли влажно парил. Его запахивали тут же, следом за корчеванием. Апти перевел двадцатикратный цейс на пашущих — по спине поползли мурашки. К глазам скакнули женские, перекошенные судорогой лица. Пятеро тянули на лямках плуг-ручник. За ручки его держался одноногий старик, ковыляя следом, кренясь набок.
Бабье тягло, скользя башмаками, застопорилось. Лезвие плуга зацепилось, видать, за корень. Трое упали на колени, повалились, со всхлипом засасывая воздух. Старик бросил ручки плуга, зашкандыбал к бабам, втыкая деревяшку в раскисший глинозем. Впрягся в пустую лямку, дернул ее раз, другой. Надсаживаясь, потянул.
— Ы-ы-ы-ых, бабы! Дава-а-ай… иш-ш-шораз… Ну-ко, ишо разик!
Деревяшка его всунулась в глину на четверть. Укороченный дед поднял заляпанный ботинок и, зависнув на култышке, дрыгая свободной ногой, заорал, раздувая жилы на шее:
— Бр-р-оня крепка, и танки наши быстр-р-ры! А ну, па-а-адъем, бабья рать! Разлеглись… Все одно без толку, сверху погреть некому… Разве что самому? Дак с картохвельного крахмалу тока что воротник стоит… — Помолчал, сотрясаясь в тяжкой одышке, выхрипнул сорванным голосом: — Сымите… с ходули, бабы. Сам, однако, не вспорхну, не пташка уже.
По морщинистой щеке его сползла слеза, утонула в рыжей щетине. Апти уронил бинокль, отвернулся, скрипнул зубами.
К вечеру работный люд засобирался и двинулся вниз, по домам, волоча за собой веревки, крючья, понукая двух костлявых, измордованных работой лошаденок. На одну из них взгромоздился мужичок, тронулся к окраинному домишку.
Апти двинулся следом, осторожно блюдя дистанцию. Еще там, на верхотуре, приметил он этот домишко, к которому вплотную подтянулся белесый язык зимнего, но уже обтаявшего изрядно леса.
Мужичонка на лошади въехал в ворота. Как-то коряво, на брюхе, сполз с нее. Лошадь расседлал, завел в сарай. Сам, волоча ноги, поплелся к катушку. Вынес топор, выудил из поленницы и поставил на попа чурку. Вяло долбанул ее топором. Чурка хамкнула лезвие желтой пастью, намертво вклещилась в него.
Апти, втиснул хурджин с окороком между коленей, сидел в низком кусте бузины за забором, смотрел в щель. Сизые плотные сумерки зачерняли дровосека, мытарившего топорище в разные стороны. Чурка волочилась за топором, как матерый бульдог, вцепившийся в кабанью морду.
Мужик бросил топорище, сел на землю и тонко завыл. Шапка свалилась с его головы. Апти открыл рот: на спину мужику толстой плетью упала коса.
Баба горько, задавленно плакала. Апти выломился из куста, прыгнул через забор. Хозяйка вскинулась, слабо охнула:
— Ой, мамочки! Ково это принесло?
Апти поднял топор, хряснул обухом о колоду — чурка разлетелась на две половины. Наколов полешек, он сунул сливочную, пахнущую скипидаром охапку в руки женщины:
— Иды свой дело делай, печку топи.
Хозяйка шмыгнула носом, сердито осведомилась:
— Можа, ишо че скомандуешь? Давай, не стесняйся, все враз исполню.
Апти потоптался, взялся колоть дрова дальше. Женщина, постояв рядом, вздохнула:
— Ох-хо-хонюшки! Кто б другой сопротивлялся с гордой натуры, а я дак потерплю. Слышь, работничек незваный, ухайдакаисси — кликни, сменю на трудовом посту.
Ушла в дом.
Апти выдергивал из поленницы кругляши поядренее. Задирал топор, падая телом вперед, рушил лезвие на железный торец. Полено стонуще крякало, разваливалось надвое. Разогретое тело жадно просило движения. Скосив глаза, отмечал за спущенной занавеской в избе розовый отсвет печного огня.
Наработавшись всласть, побаюкал ноющую руку. Сгреб беремя поленьев вполовину своего веса, медведем ввалился в саклю. Грохнул дровами о пол, разогнулся, обомлел: у ситцевой занавески стояла в пестром кафтане… Синеглазка из сказки.
— Силен мужик, — похвалила она. — А что так мало приволок? Кряхтел на весь аул, а дровишек — с гулькин нос.
Апти оторопело повернулся, пошел к двери. Перед глазами неотступно стояла девица из дубовской сказки: водяные омута вместо глаз, язык в колючках и красоты нездешней, неземной.
— Погоди, паря, — окликнула хозяйка. — Куда тя развернуло? За дровами, што ль? Дак пошутила я.
Апти остановился.
— Ну дяла-а-а, — усмехнулась, качнула головой хозяйка. — Скажешь «геть» — он пошел, скажешь «тпруся» — он стоит. Прям теленочек. Ну что смотришь? Промычал бы, че ли.
