Ким в который раз усмехнулся:
- А что такое гадюка, вы себе представляете? Сочетанье ума и силы! Змея вообще символ мудрости, а с помощью яда она утверждает свое могущество, – вдохновенно поучал Ким. – Мы должны не губы кривить, а учиться на ее примере…
С этими словами он ловко поддел со стола ключ и через секунду исчез за дверью.
7
Внешне Ирина продолжала жить как прежде: ходила на работу, по магазинам, дома стояла у плиты, мыла пол, запускала стиральную машину. Но на самом деле все в ее жизни изменилось. Внимательный человек мог заметить в ней главную перемену: она стала больше молчать. Раньше, когда медсестры и регистраторши, собравшись вместе, начинали жаловаться на жизнь, – вот, мол, сидим мы, бедные, в клинике с утра до ночи, а дома гора всяких дел, – голос Ирины звучал в этом хоре не из последних. И на мужа она была не прочь посетовать – дескать, такой-сякой, по хозяйству помогает мало, и в театр его не вытащишь. На самом же деле эти жалобы были своеобразным кокетством, ибо таили в себе оттенок похвальбы. Мало помогает, когда у многих мужья не помогают совсем. А сколько женщин были бы счастливы назвать своей основной проблемой с мужем то, что его трудно вытащить в театр! И вообще, искусственно прибедняясь в оценке своей семейной жизни, Ирина давала собеседникам понять, что ее критерии в данной области весьма высоки...
Теперь наступила полоса молчания. Говорить хотелось только об одном, а об этом она не могла никому сказать из гордости. Разве что бабуле, но та была далеко. Ирина молчала с медсестрами, в который раз полощущими, как стирку, тему своей обездоленности; молчала со Светкой Стайковой, без умолку болтавшей о том, что теперь ее Славик будет ходить в походы, на карате, плюс к школьному психологу, и недоумевавшей, почему все это не колышет Ирину касательно Тимки. Молчала со случайно встреченными знакомыми, молчала в очередях, обсуждавших качество товара. Теперь ее горло постоянно сжимал невидимый внутренний обруч, и даже необходимые слова подчас давались с трудом.
Известно, что существует медицински обусловленная связь между немотой и глухотой. Онемевшая Ирина перестала слышать людей, в смысле эмоционального восприятия. Ее теперь хватало на пониманье только самых простых вещей: да, нет, сколько стоит, пора накрывать на стол. В клинике она механически фиксировала телефонные звонки, вела запись к стоматологам, искала карты, выписывала квитанции. Так мог работать наполовину глухой человек.
Она не слышала даже Тимку. Первого сентября он пришел домой бледный и какой-то взъерошенный и тут же кинулся ей, как в детсадовские времена, головой в колени. Оказалось, сынишкой завладела навязчивая идея – что у них подменили папу. Якобы настоящего украли, а теперь сидит за компьютером некто внешне похожий на него, но на самом деле не он. Тимка стал говорить об этом из раза в раз, и однажды Ирина, чувствующая в душе нечто похожее, произнесла почти бессознательно, не соображая, с кем говорит:
- Да, украли… украли у нас нашего папу!
На Тимку эти слова подействовали самым страшным образом – с ним началась истерика. Рыдания перешли в конвульсии, мальчика трясло. Ирина моментально встряхнулась: детский невропатолог предупреждал ее, что у Тимки есть какая-то судорожная готовность, и при сильном потрясении может произойти припадок. Когда Ирина с бесполезным стаканом воды стояла над задыхающимся, бледным и опухшим от слез ребенком, в дверях стал поворачиваться ключ – пришел Павел.
- Что у вас тут такое?
Это уже было большим облегчением – что Павел их заметил! В нынешнем своем состоянии он мог вообще не принять во внимание больного сына, не говоря уж о ней самой. Но он их заметил! Окрыленная этой нежданной радостью, Ирина возбужденно заговорила:
- Павел, Тимке плохо! Он стал сильно плакать и теперь не может остановиться! Боюсь, чтобы не перешло в судороги... Наверное, это потому, что последнее время… ну, ты понимаешь… ладно, не будем сейчас об этом говорить…
Ей казалось дико выяснять отношения над все еще не пришедшим в себя, хотя и стихшим немного Тимкой. Но с другой стороны, лучшего времени вскрыть этот гнойник не предвиделось. Если Павел сейчас приласкает сына, может быть, все и закончится – навсегда уйдет из их жизни то страшное, что, недавно поселившись у них, с каждым днем разрасталось, захватывало всех троих своими щупальцами и тащило в общую мясорубку.
Ирина застыла, ожидая, что сделает сейчас Павел. А он наклонился и поднял с дивана Тимку, сразу же бессознательно сцепившего руки за отцовской шеей. Отец понес его в спальню, очевидно, решив, что там, на широкой родительской софе, ребенку будет удобнее и спокойнее. Счастливая Ирина следом вбежала в спальню и чуть дыша остановилась у двери. Неужели Тимкино состояние проняло Павла, и теперь он станет прежним – вот как остановившиеся часы после встряски вновь начинают стучать?.. Господи, хоть бы вправду!..
Потом он вышел – наверное, посмотреть, что у них есть в аптечке, находившейся в большой комнате. Ирина не двигалась, боясь спугнуть чудесное обретение настоящего Павла словом, жестом либо еще каким-либо проявлением своего присутствия. Так она простояла минуту, а может быть, две, три, четыре …
- Папа!.. Где папа?! – приоткрыл Тимка один припухший после рыданий глаз.
- Здесь, милый, здесь. Ты же его только что видел. Ты знаешь теперь, что никто его не украл…
- А где он сейчас? – охрипшим голосом повторил настрадавшийся ребенок.
Действительно, Павлу уже полагалось возвратиться: не столь велика была их домашняя аптечка, чтобы рыться в ней более трех минут. Особенно если тебя ждет больной ребенок, лучшее лекарство которому – твое присутствие. Однако его все не было...
Наконец Ирина выглянула из спальни и увидела как раз то, о чем уже подспудно догадывалась, но словно не разрешала себе догадаться: Павел сидел в большой комнате за компьютером. Перенося сына в спальню, он просто расчищал себе путь к своему любимому ящику. Просто освобождал место. Вы, мол, там болейте и умирайте, сходите себе с ума, только меня оставьте в покое. И вот тогда стало ясно, что его действительно украли, ибо сам он так поступить не мог. Это уже действительно был не Павел, а кто-то другой… кукла, сделанная по образцу человека.
Но такого ведь не бывает, с отчаяньем думала Ирина. Не бывает, но есть, отвечало ей внутреннее «я», тот самый глубинный голос, который определяет сущность человека. Наверное, его и называют душой. Он-то как раз и пропал у Павла в последнее время, отчего и пошли все проблемы. Выходит, Тимка прав – кто-то украл у его отца душу…
8
Раньше Павел часто вспоминал свое детство, особенно глядя на сына. Когда он сам переживал нынешний возраст Тимки, они с матерью обитали на рабочей окраине Москвы. Отвратительное, надо сказать, было место: какие-то серые пустыри вокруг блочных двухэтажных домов, переполненные мусорные ямы, раскисающие в период дождей дороги. Впрочем, тогда окружающее воспринималось иначе. Удивительно, но факт: все мальчишки, в том числе Павел, чувствовали себя как рыба в воде среди этих жутких трущоб, на этих запущенных пустырях. Сколько игр переиграно, казавшихся тогда страшно интересными, а теперь, как взглянешь издалека, на удивленье тупых и диких. И негигиеничных! Павел задним числом содрогался, вспоминая пропускаемый меж пальцев серый песок с кладбищенских холмов, ребра сдохших собак, заменяющих в игре изогнутые казацкие сабли, всякое барахло со свалок, окружавших их родные дома. Поранившись, ободравшись в этих не по дням, а часам растущих помойках, просто стирали грязной ладошкой кровь – и никаких тебе уколов от столбняка!
Мать Павла была ограниченной женщиной – впрочем, тогда она тоже представлялась ему совсем в ином свете. Прежде он очень любил мать, вероятно, от этого и не замечал ее очевидных недостатков. До самого последнего времени не замечал. Лишь этим летом, беспристрастно поразмыслив над прошлым, Павел сделал четкий и непредвзятый вывод: жизнь его матери была столь же серой, как завершивший ее могильный холмик. Тот самый, куда он систематически приходил до тех пор, пока его жизнь в корне не изменилась…
