В ссылке Пушкина, как сейчас вспоминал Бенкендорф, имелась еще одна невнятная история, о которой царская семья не говорила.

Навещая Лицей, бывший выпускник отправился гулять по коридорам, соединявшим учебные помещения с дворцом. Там, в темном переходе, куда отворялись двери с половины фрейлин, он вдруг заслышал шелест платья и, вообразив, будто это горничная княгини Волконской Наталья, кинулся ее целовать.

Каков же был конфуз, когда вместо ответного чмоканья поэт получил звонкую пощечину и обнаружил в своих объятиях саму княгиню. А ведь там могла оказаться и ее величество Елизавета Алексеевна…

Государь Александр I и его супруга к этому времени давно не составляли единого целого, жили отдельно и даже выходили на прогулки в разные часы, чтобы не стеснять друг друга. Однако покушения на свою жену – пусть и воображаемого – император простить не мог. Он знал толк в куртуазных сценах и мигом угадал за попыткой сорвать поцелуй с уст фрейлины страстное признание госпоже.

Стихотворное посвящение Пушкина императрице: «Я пел на троне добродетель с ее приветною красой» – еще куда ни шло. А вот «Прозерпина», написанная уже в ссылке, в 1824 г., – откровенное признание:

Когда-то сам Александр Христофорович служил пажом великой княгини Елизаветы, и она даже дразнила его «мой амурчик». Но он бы и в страшном сне не осмелился… «Смертный мил!»

Кроме того, между государем и государыней была тайна, которую никто не хотел разгадывать. Перед свадьбой все умилялись на них, называли Амуром и Психеей. Что стало причиной их разрыва? Его подозрительность? Ее популярность? Когда августейший муж заметил, что молодая, добрая и приветливая императрица вызывает у подданных волну энтузиазма, он сразу же отодвинулся от нее. Построил стену. Целый культ: «Виват Елисавет!» Масонские ложи ее имени – «Елизавета к добродетели». Компании молодых офицеров, возжигавшие в парках фейерверки с буквами «Е. А.». Мало ли в России правило цариц, перешагнувших через головы законных государей? Если бы Елизавета захотела, нашлось бы множество пылких гвардейских сердец…

Всю оставшуюся жизнь Елизавета Алексеевна посвятила немому доказательству: она не виновата. Далекая от всего, по своей воле скрывшаяся в тень и даже ставшая тенью. У нее не было влияния. Как почти не было ее самой.

Однако теперь, после следствия, Александр Христофорович знал: оказывается, находились желающие увидеть императрицу в роли регентши. Было даже составлено воззвание к войскам: «Храбрые воины! Император Александр I скончался, оставив России в бедственном положении. Великие князья Константин и Николай взаимно отказались от престола. Они не хотят, они не умеют быть отцами народа! Но мы не осиротели. Нам осталась мать в благоверной государыне Елизавете. Виват Елизавета Вторая! Виват Отечество!»

Показания поражали той простотой, которая хуже воровства: «В народе смотрели на Елизавету, как на сироту»; «Не имея наследника, она должна была склоняться в пользу конституции. Ей было бы предоставлено приличное содержание, воздвигнут монумент и присвоен титул Матери Свободного Отечества. Она уж не молода, чего желать, кроме славы?»

Императрица Елизавета Алексеевна. Художник А. П. Рокштуль

Несчастную женщину собирались использовать даже без ее согласия. Однако любопытно, что преклонение перед Елизаветой и революционные порывы соединялись у одних и тех же людей. Она единственная из царской семьи нашла в себе силы радоваться смерти Павла I: «Я дышу одной грудью со всей Россией!»

На ней лежала тень тираноборчества. Этой-то тенью давно увядшая Психея и восхищала молодых поклонников свободы, вроде Пушкина.

Сначала император хотел заключить юношу в крепость. Носился даже слух, будто молодого шалопая отвезли в Петропавловку и там выпороли. Впрочем, ложный. Кто его распускал? Толстой-американец? Говорили много и многие. Соболезнуя молодости «шалуна», Александр I заменил заточение ссылкой в Кишинев.

Теперь поднадзорный сидел под Псковом и засорял умы новыми зажигательными стихами.

«Пусть постараются польстить тщеславию этих непризнанных мудрецов, – продолжал Бенкендорф читать рапорт Бибикова, – и они изменят свое мнение… их пожирает лишь честолюбие и страх перед мыслью быть смешанными с толпою».

Во многом полковник был прав. На одного даровитого малого сотня Висковатовых. И все с амбициями. Однако именно они творят «общественное мнение». А «общественное мнение для власти то же, что топографическая карта для начальствующего армией», – писал сам Александр Христофорович на высочайшее имя. И тут же оговаривался: поступающие данные следует внимательно проверять, «чтобы мнение какой-либо партии не было принято за мнение целого класса».

Что класса? Целого народа. В России две трети молчат, а одна едва может связать слова в предложении. Найдется пара «фрачников» и станет вещать от имени остальных. О политике! Между тем «одна служба и долговременная может дать право и способ судить о делах государственных». В этом Бенкендорф был убежден.

«Фрачников» следовало понудить говорить в пользу правительственных мер. Раз они органически не в силах молчать. И в этом смысле Пушкин, с которым носится «общественное мнение» обеих столиц, мог быть полезен.

Ведь «нравственное влияние», которое власть оказывает на общество, «должно быть неразделимо с самой властью, для которой оно в тысячу раз более необходимо, чем внешние знаки». К такому мнению Бенкендорф пришел еще в 1820 г., после бунта Семеновского полка. В противном случае «будучи лишена своих нравственных атрибутов, которые даются общим мнением, власть, не имеющая надлежащей опоры, оказывается поколебленной, и ее могущество заменяется силой материальной, которая всегда на стороне численного превосходства».

Что следовало из этих рассуждений? Что нельзя сидеть на одних штыках. Нужно нравственное влияние. А каким оно может быть после мятежа, следствия и казней? «Когда государство вынуждено применять чрезвычайные меры, это значит, что пружины его внутренней жизни ослабли, – его же собственные слова, сказанные государю во время разбирательства. – Потом последует наказание, также весьма чувствительное для общества. Понадобятся десятилетия, чтобы загладить впечатление».

В таких условиях стоило вернуть «русского Байрона» русской читающей публике. Ведь уже появились неблагоприятные суждения о самой коронации. Не все были довольны, что вслед за пушечной канонадой танцуют. «После казней и ссылок на каторгу людей, преступных иногда одною мыслью, одним неосторожным словом и оставивших после себя столько вдов и сирот, – писал чиновник по особым поручениям канцелярии московского генерал-губернатора М. А. Дмитриев, – назначен был триумфальный въезд в Москву для коронации. Для Николая Павловича это был действительно триумф: победа над мятежом». Между тем совсем недавно, во время работы Следственного комитета, «слухи приходили и сменялись беспрерывно: все трепетали, и в первый раз в жизнь мою я увидел, что боятся говорить громко».

Под большим секретом передавали предсказание старичка шведа из Сибири, который якобы угадал гибель Людовика XVI в результате революции. «При первых плесках царствования Александра Благословенного он предрек помазаннику славу, но уточнил, что наследника не будет. Место же нового государя займет не Константин, а Николай», и его правление «будет таково, что лучше бы людям не родиться».