В городе, на той стороне бухты, что-то взорвалось. Какое-то здание полыхнуло по дороге к Док-стрит. Самого взрыва Хупер не слышал, но видел, как взметнулся вверх красный огонь. Чем бы оно там ни было, горело оно жарко: пламя было белым в середине. Падали горящие куски крыши, еще какие-то части дома летели вверх будто огненные нетопыри.

— Ой, нет! — прошептал Хупер, хотя сам себя не слышал. — Ой, нет, нет, нет!

Первой его мыслью было то, что он перепутал, вложил в пушку ядро и сам что-то взорвал, но затем вспомнил, что в пушке ядра не было, и как, во имя Господа, мог он об этом забыть?

Нет, это точно голландцы. Они только что стреляли по Нью-Йорку, и война началась.

Хупер с трудом встал на ноги. Пора было убираться отсюда. Но почему не видно никаких признаков боевых кораблей — ни огней на палубах, ни пламени пушек? Ладно, все равно.

Он побежал к лодке, до сих пор стоявшей на камнях. Оттолкнув ее и прыгнув внутрь, он заметил еще одну очень странную вещь.

В ведре ведь были три макрельки и приличный окунь?

А теперь их нет.

Призрак, решил Хупер. Фантом, бродящий по острову. Потому Хуперу и дали эту работу — никто больше не соглашался. Предыдущий смотритель покинул остров, когда у него с шеста, вкопанного рядом с нужником, украли куртку.

Значит, он тут не один. Раньше Хупер не замечал здесь ничего такого, но вот…

— Спасибо, что хоть по-христиански ведро это распроклятое мне оставил! — крикнул он. На случай, если кто-то услышит. А у него самого продолжало щелкать и шипеть в ушах.

Пора смываться с этого богооставленного острова.

Он взялся за весла, напряг жилистые мышцы — и колотящееся сердце, перепуганная душа и пропахшие дымом непокорные волосы старого Хупера Гиллеспи — разом двинулись в сторону Манхэттена. Впереди бушевало красное пламя, позади осталось темное море.

Подобно тому, как пробирается боком между камнями в жидкой темноте краб, так двигался в танце Мэтью Корбетт на дощатом полу таверны Салли Алмонд в золотом свете люстры. Может, он и не был так нескладен, как краб, возможно его движения отличались даже некоторым изяществом и стилем, но в смысле техники ему определенно было куда расти.

В самом большом зале таверны столы и стулья сдвинули к стене, освободив место для честного веселья. В кирпичном камине трещал огонь, согревая воздух, хотя и без того заведение было переполнено человеческим теплом. Двое скрипачей дергали смычками, аккордеонист растягивал меха, барабанщик растрясал кости в веселом ритме. К всеобщему веселью присоединилась и величественная седовласая Салли Алмонд, хлопая в ладоши под ритм музыки. Летели по кругу танцоры, и среди них — подмастерье кузнеца и друг Мэтью Джон Файв со своей невестой Констанс, гончар Хирам Стокли и его жена Пейшнс, братья Дарвин и Дэви Мунтханк и их корпулентная, но неожиданно легконогая матушка Мунтханк, доктор Артемис Вандерброкен, в свои семьдесят шесть любящий прихлебывать пунш со специями да слушать задорные песни, Феликс Садбери, владелец таверны «С рыси на галоп», печатник Мармадьюк Григсби, владелица пекарни мадам Кеннеди, еще из добрых друзей Мэтью — Ефрем Оуэлс, сын портного, и Джонатан Парадайн, гробовщик, худой и бледный, который будто не танцевал, а крался по полу. Его подруга, недавно приехавшая вдова по имени Доркас Рочестер, была так же худа и бледна, как ее нареченный, и двигалась так же крадучись, и поэтому все находили пару очень гармоничной.

За свои двадцать три года Мэтью Корбетт побывал в довольно суровых обстоятельствах. Он выдержал нападение медведя, чьи когти оставили над его правой бровью уходящий в волосы серповидный шрам. Он удрал от тройки ястребов, вознамерившихся самым наглым образом выклевать его глаза. И ему в буквальном смысле слова удалось сохранить лицо в схватке с маньяком-убийцей Тиранусом Слотером — в их противоборстве хватало с лихвой и других драматических моментов. Но сейчас, при золотом освещении таверны Салли Алмонд, когда играла музыка и танцоры выкаблучивали свои па, Мэтью думал, что никогда не было у него врага опаснее собственных ног, потому что рил с зеркальными переходами весьма коварен, а чопорный танцмейстер Гиллиам Винсент в тщательно завитом парике — по совместительству хозяин гостиницы «Док-Хауз-Инн» — кожаной рукавицей, насаженной на ясеневый посох, хлопал по головам нарушителей фигур танца. И стоило Мэтью слегка споткнуться, как палка с перчаткой тут же нашла его затылок. Мэтью с гневным лицом обернулся к Винсенту, но танцмейстер быстро отодвинулся, и Мэтью подвинулся тоже, захваченный процессией. Однако по ухмылке, застрявшей в нижней части костлявой морды мистера Винсента, можно было заключить, что он наслаждается своей ролью учителя чуть больше, чем следует.

— Плюнь на него! — посоветовала Берри Григсби, оказавшись рядом. Они как раз должны были разминуться правыми плечами. — Ты танцуешь отлично!

— Относительный термин, — заметил он.

— Лучше чем отлично, — поправилась она, проходя мимо. — Изумительно!

«А вот это, — подумал он, двигаясь по траектории, которую диктовала очередная фигура танца, — значит очистить луковицу и назвать ее картошкой».

Тут он обернулся и оказался лицом к лицу с эффектной двухсотсорокафунтовой женщиной по имени Мамаша Мунтханк, и она улыбнулась ему, продемонстрировав черные зубы под топорообразным носом, обдав таким дыханием, от которого стервятник бы рухнул с небес.

«До чего же веселый выдался вечер», — подумал Мэтью, когда глаза перестали слезиться. Он жалел, что принял приглашение Берри, хотя на записку дважды ответил отрицательно. «Мэтью, — сказала она, подойдя к его двери на прошлой неделе, — я тебя попрошу еще только один раз, и если откажешься, никогда — никогда больше не попрошу».

И что тут было делать, кроме как согласиться? Берри не только нарушила нечто вроде закона, установленного самим Богом, когда пригласила мужчину на светское мероприятие, да вдобавок и тон ее обещал — как и огонь в темно-голубых глазах, — что она его не только ни о чем никогда не попросит, а вообще разговаривать с ним не будет. А это стало бы для него проблемой, потому что он жил в бывшей голландской молочной, расположенной за домом Григсби, и иногда ужинал с Берри и ее дедом Мармадьюком — гордым обладателем лунообразного лица, вечно измазанного чернилами. Так что ради сохранения мира (а также из куда более эгоистичных соображений сохранения места за весьма гостеприимным вечерним столом) что еще оставалось делать, как не согласиться?

— Половина рила троих! — провозгласил Гиллиам Винсент с выражением на лице, которое граничило со злорадством. — Потом поворот налево, даем обе руки, завершаем круг по часовой и занимаем места для «бешеной малиновки»!

«Это называется у них весельем», — мрачно подумал Мэтью. Берри учила его различным позициям и шагам всю последнюю неделю, но со всеми этими скрипками, барабанами и палкой Гиллиама Винсента, грозящей ударом за малейшую оплошность, для юного решателя проблем танец превратился в пытку. Мэтью предпочел бы сейчас задуматься над фигурами на шахматной доске или же выполнять какое-нибудь задание своего работодателя — лондонского агентства «Герральд».

«Вперед!» — сказал он себе.

Ноги у него были примерно там, где и должны были быть. Он подумал было показать Гиллиаму Винсенту кулак, если палка опять подберется к его черепу, но поморщился от одной мысли о насилии. На всю жизнь насмотрелся.

Мистер Слотер все еще являлся ему в кошмарах. Иногда Мэтью убегал от него по черной топи, — ноги все глубже вязли в трясине, и никак было не заставить себя бежать быстрее, а позади, из окровавленный мглы кошмара догоняла его черная фигура с поблескивающим в руке ножом. И одновременно с другой стороны надвигался еще один силуэт: женщина-львица с топором в руке, и под мышкой у нее холщовый мешок с красной надписью: «Колбасы миссис Такк. Такк’ая радость!»

— Встали на «бешеную малиновку»! — провозгласил Гиллиам Винсент. — Все по местам!