— Это же бессмысленно, — сказал Мэтью.

— Бессмысленно, согласен, — отозвался Лиллехорн, — но вот оно как есть. Что, интересно, писавший хотел этим сказать?

— Мне сие неизвестно.

Однако до Мэтью начинал доходить смысл.

Приходи к нам, или мы превратим город в золу.

Он огляделся, отыскивая взглядом доктора и его жену, но они незаметно скрылись. «Вероятно, торжествуя», — подумал Мэтью.

Он смотрел, как подходят другие, чтобы тоже увидеть надпись. Ефрем посмотрел и ушел без единого слова, Мармадьюк Григсби тоже ушел, но сперва издал звук, похожий на стук печатного пресса по листу бумаги. Берри перед уходом прикусила на миг нижнюю губу и одарила Мэтью скорбным взглядом. Приходили и уходили другие, пока наконец весь город не заглянул снизу под крышу. Последним сунул туда голову в парике Гиллиам Винсент, потом зыркнул на Мэтью как на вонючий кусок прогнившего сыра. Мэтью был близок к тому, чтобы сыграть роль Хадсона Грейтхауза и сбить Винсенту парик с головы на хвост, но сдержался.

— Я же ничего не сделал! — воскликнул Мэтью, обращаясь к Лиллехорну, но объявляя о своей невиновности всему Нью-Йорку.

— Не сделал, конечно! — подтвердил Грейтхауз, и сказал Лиллехорну: — Черт побери, вы что, думаете, что он виноват? Поджигает здания и затем подписывает свою работу?

— Я думаю, — ответил Лиллехорн усталым голосом, — что скоро меня вновь призовут пред очи лорда Корнбери. О Господи. — Он направил фонарь в лицо Мэтью: — Ладно. Я знаю, что вы этого не делали. Зачем бы? Разве что… от недавних приключений с безумцем у вас у самого мозги перемешались? — Он дал этим словам повисеть в воздухе, потом договорил:

— Скажите мне вот что: вы знаете какую-нибудь причину, по которой это могло бы происходить? Знаете ли вы кого-нибудь, кто мог бы это делать? Да говорите же, Корбетт! Очевидно же, что эти дома уничтожены ради вас. Есть у вас, что сказать?

— Он не перед судом! — рявкнул Грейтхауз с нарастающим жаром.

— Сдержите, — попросил Лиллехорн, — свой нрав и свои кулаки. — Если можно. — И снова обратился к Мэтью:

— Я вам задал три вопроса. Есть ли у вас хоть один ответ?

«Ответа нет, — подумал Мэтью, — но есть два подозреваемых». Он сощурился на свет свечи. Мэллори никак не привязать к этому делу. Сейчас, по крайней мере. А вот открыть то, что он считал правдой о связи между Джейсоном и Ребеккой Мэллори и профессором Феллом… нет, к этому он тоже пока не готов. Так что он посмотрел главному констеблю прямо в лицо с клиновидной бородкой и острым носом и спокойно сказал:

— Нет.

— Никакого мнения? Ничего?

— Ничего, — ответил Мэтью, и у него получилось очень убедительно. Лиллехорн убрал фонарь.

— Будь я проклят, — сказал он. — Корбетт, вы больны, должно быть. Наверное, вы действительно себе мозги перемешали там, в лесах? Ну, что ж. Можете смело ставить на то, что если Корнбери снова меня вызовет, я снова потяну вас с собой. На эту физиономию я не собираюсь любоваться в одиночку. Вы меня слышите?

— Слышим, — ответил Грейтхауз скрежещущим голосом.

— Больше мне вам сказать нечего. — Лиллехорн еще раз бросил оценивающий взгляд на белую надпись. — Кто-нибудь, принесите известки! — крикнул он, обращаясь к простонародью. — Если потребуется, я сам это закрашу!

Мэтью и Грейтхауз воспользовались моментом, чтобы уйти, и стали продираться сквозь толпу. Они зашагали на восток, по Краун-стрит вдоль берега, потом свернули на юг на Квин-стрит, навстречу холодному соленому бризу.

— Что-то ты недоговариваешь, — сказал Грейтхауз, когда вокруг уже не было чужих ушей. — Лиллехорну ты можешь лапшу на уши вешать, но со мной этот номер у тебя не проходит. Давай выкладывай, что знаешь.

Мэтью был близок к тому, чтобы раскрыть перед Хадсоном все карты. Вот сейчас, подумал он, на следующем шаге все расскажу другу. Втягивать в это дело Хадсона, когда и доказательств-то нет? Побудить этого человека броситься в бой… против чего? Теней? Или против самоуверенной ухмылки на лицах Джейсона и Ребекки Мэллори? Нет, этого нельзя допустить. Это поединок, — он против них — и нынешнюю битву ему придется вести скрытно — и в одиночестве.

— Ничего я не знаю, — ответил он.

Грейтхауз остановился. В едва заметном свете фонарей Нью-Йорка его лицо казалось бесстрастным, но проницательные угольно-черные глаза обличали Мэтью в притворстве.

— Ты врешь, — сказал он. — А я не люблю, когда мне врут.

Мэтью ничего не сказал. Да и что он мог сказать? Прикрыться очередной ложью?

— Я домой, — объявил Грейтхауз, помолчав секунду-другую.

Домом его был пансион на Нассау-стрит, который содержала добрая, но весьма любопытная мадам Беловэр. Мэтью уже случалось думать, притаскивал ли Грейтхауз вдову Донован тайком в свое обиталище, или она незаметно проводила его в свое. Так или иначе, тайные проникновения вполне могли иметь место, и частенько — зная характер Хадсона.

— Домой, — повторил Грейтхауз, подчеркивая свою мысль. Он поднял воротник плаща. — А когда решишь завязать с враньем, сообщи мне. Хорошо?

Он шагнул прочь, направляясь к Нассау-стрит, но тут же обернулся, и Мэтью был поражен тем, как смешались в его лице гнев и обида.

— И помни, — сказал Грейтхауз, — что я всегда на твоей стороне.

С этими словами он удалился, постукивая тростью, — воплощение оскорбленного достоинства. Мэтью застыл одинокой фигурой на ветру. Мысли у него перемешались, перепутались как перипетии его собственной жизни.

Он направился домой, по Квин-стрит к северу. Миновал лес мачт в гавани и невольничий рынок. Ветер, крепчая и холодея, налетал под разными углами, будто расшатывая юношу и стараясь сбить его с ног. Миновав последние корабли у причала, ссутулив плечи и прижав подбородок к груди, Мэтью бросил угрюмый взгляд в темноту океана. «Как же беспросветно», — подумал он. Молодой человек чувствовал, как эта необъятная темнота засасывает в себя его душу. Она его подначивала, издевалась, насмешливо коверкала его имя, Мэтью жаждал правды — она в ответ подсовывала ложь.

И у этой тьмы было некое имя.

Профессор Фелл.

Он резко остановился, всмотрелся в черноту.

Что это? Просто мелькнула красная вспышка? Где-то далеко-далеко. Если она вообще была. Уж не идет ли он дорогой Хупера Гиллеспи, где за следующим поворотом дороги начнется бормотание, обращенное к одиночеству собственного разума? Он подождал, вглядываясь, но красная лампа или что бы оно там ни было — если было — больше никак себя не проявила.

Мэтью вспомнил, что говорил ему Хадсон Грейтхауз о профессоре Фелле. Возможно, в этот самый момент Фелл строит то, что давно задумал: криминальную империю, расползшуюся на два континента. Акулы поменьше — смертоносные в собственных океанах — собрались вокруг этой большой акулы и могут приплыть даже сюда… А у большой акулы, подумал Мэтью, большие зубы и большие глаза. Она все видит и все жаждет пожрать. И даже — и в особенности — сердце молодого человека, который начал жизнь в семье массачусетского пахаря и его жены, слишком рано умерших, и потом был сослан на большую ферму тетки и дяди на острове Манхэттен. Затем он в телеге с сеном сбежал из этой тюрьмы, от свиного дерьма и пьяных побоев, пристал к шайке сирот, промышляющих в гавани, затем попался в сети (в буквальном смысле) закона и был доставлен в городской приют. Там его воспитал и дал ему образование благородный и добрый директор, но впереди еще ждали новые испытания. Что ж, испытания — суть жизни. Они либо выковывают характер, либо его ломают. Потом Мэтью стал клерком у одного магистрата, через время — у другого, и наконец ему предложили должность решателя проблем в агентстве «Герральд» — сама Кэтрин Герральд и предложила. Наконец? Нет, Мэтью был уверен, что история его жизни еще далеко не закончена, но сейчас он чувствовал, что внезапно оказался в каком-то лимбе, в сером царстве. Если прийти к верному решению и предпринять разумные меры, мрачное царство отпустит его, но пока Мэтью не знал ни какое ему нужно решение, ни какие должен совершить деяния.