В эту минуту шум сделался таким сильным, что вывел из полулетаргического состояния глухого звонаря Куафнава (он всегда стоял в тёмной боковой часовенке, оставаясь незамеченным, благодаря своему пыльноцветному облачению, и втихомолку наслаждался, наблюдая за прихожанами). Грохот, необычайный для этих молчаливых молитвенных мест, чудодейственным образом возродил слух глухого звонаря. Наш инвалид не поверил своим ушам, у которых он давно уже не требовал приобщения к бесплодной мирской суете. Он подошёл поближе к большому нефу и бросил изумлённый взгляд на спины верующих, отвернувшихся от алтаря и обращённых лицом к дверям. Туда-то он и направился, шлёпая своими мягкими туфлями. Куафнав угодил в самую потасовку, да так неудачно, что тяжёлый ботинок швейцара Никола раздавил ему несколько пальцев на ноге. Острая боль показалась звонарю предвестием близкой опасности, серьёзно угрожающей интересам религии, из которой он извлекал скромный доход. Он почувствовал, что необходимо как-то поступить, что-то придумать. В мозгу этого отшельника властно звучала одна только мысль: то была мысль о колоколе – его гордости, его друге, единственном существе, голос которого он отчётливо слышал. Не долго думая, звонарь подскочил к длинной верёвке и ухватился за неё с такой свирепой энергией, что старый монастырский колокол, средневековый «колокол дроздов», зазвучал с огромной силой, а верёвка увлекла звонаря на немыслимую высоту. Видя, как он подпрыгивает в самые небеса на фоне открытых дверей, можно было подумать, что какой-то весёлый небожитель от нечего делать дёргает на резинке кривляку-гнома, с крупными латками на суконных штанах, прикрывающих заострённый зад. Раздался чудовищный набат, от которого затрещали балки церковного свода.

В Клошмерле набат не звучал с 1914 года. Можно легко догадаться, какое действие произвели эти тревожные звуки в прекрасное праздничное утро, такое солнечное, что окна всех домов были открыты настежь. Все горожане, не присутствовавшие на мессе, в одно мгновение выбежали на главную улицу. Самые заматерелые пьянчуги бросили недопитые стаканы. Даже Тафардель оторвался от бумажонок, услаждавших его досуг, поспешно отыскал свою панаму и торопливо спустился с высот мэрии, протирая стёкла пенсне и бесконечно повторяя: «Cognoscere causas rerum!»[14] Читая книги, Тафардель вооружался латинскими изречениями, которые он выписывал в свой блокнот. Это его ставило выше общей массы педагогов начальной школы.

В короткий срок солидная толпа собралась перед дверями церкви. Они подоспели как раз к тому моменту, когда швейцар Никола и Франсуа Туминьон, обхватив друг друга руками, в пылу схватки вылетели из церкви, увлекая за собой гроздья миротворцев, вцепившихся в их штаны. Оба бойца запыхались, кровоточили и чувствовали себя крайне скверно. Пока их разнимали, они обменивались новыми оскорблениями, заключительными проклятиями, обещаниями вскорости встретиться, чтобы на сей раз безжалостно отдубасить друг друга. Каждый хвастался тем, что здорово отчихвостил противника.

Затем появились богомольные женщины. Они шли, опустив глаза, важные и молчаливые, и тайны, ими несомые, делали их драгоценными, как священные сосуды. Им предстояло разбрестись по домам клошмерлян и посеять плодоносные зёрна сплетен, которые придадут знаменательному событию легендарные размеры и подготовят многочисленные ссоры и запутанные сплетни. Покинутым женщинам представился случай сыграть важную роль и отомстить за мужское пренебрежение. Им представился удобный случай обрушиться через Туминьона на державную Жюдит, сладострастные триумфы которой обрекали их на долгую и нечестивую муку. И благонравные свидетельницы скандала не упустят этого случая, пусть даже он послужит причиной гражданской войны. Они ничем не пренебрегут, и война действительно разразится по вине этих милосердных особ, чьи тела являют собой оплот добродетели, на которую ни один клошмерлянин не собирается посягать. Но в первые минуты, когда по городу ещё ходили различные версии рассказа, эти особы остерегались что-либо утверждать и ограничивались предсказаниями чумы или, по крайней мере, филлоксеры, которой святой Рох покарает Клошмерль.

Кюре Поносс вышел из церкви последним, как капитан, покидающий обречённый корабль. Его шапочка казалась приспущенным корабельным флагом, его брыжи были в беспорядке. Бок о бок с Поноссом шла Жюстина Пюте, держа обеими руками искалеченную главу святого Роха. Она напоминала отважных женщин прошлого, уносивших когда-то с Гревской площади голову казнённого любовника. Минуту назад старая дева взывала о мести над останками святого Роха, полными святой воды, как труп утопленника. Преображённая, она казалась новой Жанной Ашетт или Шарлоттой Корде,[15] уже готовой на свой высокий подвиг.

Впервые в жизни старая дева почувствовала, как в целомудренном лоне, не знавшем ласки, и в груди, скрывающей горечь одиночества, возник неодолимый трепет, предвестник высшего упоения. Не отступая ни на шаг от кюре Поносса, она пыталась внушить ему стойкость духа и склонить к политике действия, связанной с традициями великих завоевательных эпох в истории Церкви.

Но кюре Поносс был наделён упорством слабых натур, готовых на великие усилия ради сохранения собственного покоя. Он противопоставил Жюстине Пюте свою уклончивую апатию, по которой чужие желания лишь скользили и скатывались в ничто. Он шёл рядом со старой девой и слушал её с проникновенным видом. Казалось, он соглашался. И тем не менее, воспользовавшись минутным молчанием, он проговорил:

– Дорогая мадемуазель, господь бог оценит по заслугам ваше доблестное поведение. И всё-таки наш земной ум явно бессилен разрешить подобные затруднения. В таких вопросах мы должны полагаться на господа бога.

Смехотворные перспективы для деятельных устремлений Жюстины Пюте. Она собиралась возражать. Но кюре Поносс добавил:

– Я ничего не могу решить, пока не увижу госпожу баронессу, председательницу нашей конгрегации и патронессу нашего достойного прихода.

Никакие другие слова не могли уязвить так сильно старую деву. Неужели у неё всегда будет стоять поперёк дороги эта спесивая баронесса – в молодые годы она пускалась во все тяжкие, а теперь разыгрывает целомудрие, чтобы добиться уважения, которое ей уже не может доставить порок! Пора бы взять верх над этой аристократкой с разгульным прошлым. Жюстина Пюте знала о ней такое, о чём кюре Поносс, должно быть, и не подозревал. Настало время разоблачить владелицу замка. Они подошли к домику Поносса, куда старая дева вознамерилась проникнуть. Но кюре Поносс отстранил её.

– Господин кюре, – настаивала Жюстина Пюте, – я хотела бы иметь с вами конфиденциальную беседу.

– Давайте её отложим, дорогая мадемуазель.

– В таком случае, господин кюре, я прошу вас принять у меня исповедь.

– Сейчас не время, дорогая мадемуазель. И потом я уже принял вашу исповедь два дня тому назад. Чтобы сохранить важность таинства, мы призваны не злоупотреблять исповедью ради мелочных прегрешений.

Итак, невзирая на новую заслугу, ей снова отказывали в христианской любви. Старая дева проглотила эту ядовитую пилюлю с ужасной гримасой на лице. Затем она издала скрипучий смешок:

– Выходит, лучше бы мне быть одной из тех распутниц, которые могут рассказать о себе всякие мерзости! Их слушать куда интересней!

– Не будем судить других, – ответил кюре Поносс с холодной предупредительностью. – Одесную господа бога немного мест, и все они предназначены для милосердных душ. Я даю вам отпущение грехов заранее. Идите с миром, дорогая мадемуазель. Мне же крайне необходимо сменить бельё…

И клошмерльский кюре захлопнул за собой дверь.