Советские историки неизменно придерживались ленинской классификации социального состава деревни, по которой крестьянство подразделялось на бедняков, середняков и богатых, или кулаков. Однако сам Ленин, исходя из констатации происшедшего уравнивания, в последние годы уже не прибегал к этой классификации. Ее восстановили его преемники. Между тем в послереволюционной деревне установить классовые различия между теми или другими слоями крестьян было крайне трудно: критерии менялись от района к району. Имелось около 25 млн. первичных производственных единиц, дворов, состоявших в среднем из 5 человек. Получалось, что у одних земли больше, чем у других: как считают, около 350 тыс. семей засевали участки размером больше 16 га, а 3,3 млн. семей – меньше 1 га. Но первые жили преимущественно на юге или в степных восточных районах, где земли было вдоволь. Сопоставления эти, следовательно, мало о чем говорят. Куда более важным различительным критерием служила собственность на средства производства. Поскольку единственным существовавшим тягловым средством было животное, владение лошадью становилось решающим условием (к концу 20-х гг. конское поголовье в СССР составляло около 35 млн.). Те, у кого лошади не было, брали ее взаймы и, как правило, на очень тяжелых условиях. С 1922 по 1927 г. процент безлошадных крестьян в РСФСР сократился с 37,1 до 28,3 %.

Когда более богатый крестьянин давал более бедному в долг семена или что-нибудь из орудий труда, то взамен он требовал отработку долга либо часть урожая. Другим различительным признаком являлась способность арендовать землю или нанимать работников; но и тот, и другой критерий могут ввести в заблуждение, поскольку речь идет об операциях, к которым прибегал – пускай даже в меньшей мере, чем другие, – также середняк и даже бедняк. Все это свидетельствует о том, что общественная жизнь в деревне отнюдь не походила на идиллию. Однако рудиментарный характер этих явлений – которые к тому же сами крестьяне склонны были считать обычными, если не просто естественными, – говорит о том, насколько трудно в этом случае установить собственно классовые различия между теми или другими слоями крестьян.

Не все крестьяне – особенно в некоторых губерниях – состояли в общине. Некоторые выходили из нее, чтобы стать полностью независимыми: их наделы назывались хуторами или отрубами, смотря по тому, прилегали ли они к жилью или находились вдали от него. Среди таких хозяев кулаков было больше. Как правило, это были более предприимчивые и зажиточные крестьяне. Продуктивность их хозяйств, насколько можно судить по скудным данным тех лет, была более высокой. Но они не меняли общей картины села. Точно так же не меняли ее сохранившиеся зародыши коллективного земледелия – колхозы и совхозы. Число последних уменьшалось вплоть до 1925 г., а затем немного увеличилось в течение двух последующих лет. В 1927 г. существовало 4987 государственных хозяйств с 3,5 млн. га пашни и 600 тыс. работников, включая не только постоянных, но и сезонных. Им недоставало, однако, опытных руководителей, они сталкивались с серьезными организационными трудностями и в подавляющем большинстве своем были убыточными. Колхозов было больше (14 832 в 1927 г.), но они были мелкими и состояли почти исключительно из бедняков. Всего ими было охвачено менее 200 тыс. дворов, то есть меньше 1 %. Зачастую они подчинялись общине, и их коллективный характер ограничивался лишь совместной обработкой земли, а все остальное оставалось индивидуальным. В целом годы нэпа, по крайней мере его первая фаза, представляли собой период кризиса коллективного хозяйствования в деревне. Распространение, напротив, получило кооперативное движение, которое с 1924 г. под воздействием последних ленинских статей весьма активно стимулировалось Советским правительством.

Нарисованная картина отражает положение русских, украинских, белорусских крестьян или крестьян других национальных групп, живших в европейской части страны. Она не отражает, однако, положения тех 15–18 млн. нерусских крестьян, которые проживали в восточных республиках, особенно в таких почти целиком сельскохозяйственных зонах, как Средняя Азия и Казахстан (не говоря уже о народностях, рассеянных по просторам Крайнего Севера и насчитывавших около 250 тыс. человек). Здесь также революция прошла через превратности гражданской войны, но она не привела к ломке социальных отношений среди сельского населения. Аграрные реформы не затронули эти районы. Здесь, по определению советских исследователей, сохранился феодально-патриархальный уклад: скорее феодальный, чем патриархальный в Узбекистане, где оазисное земледелие представляло собой главный вид деятельности, а широкое внедрение хлопководства уже создало первые предпосылки для капиталистических связей с русским рынком; скорее патриархальный, чем феодальный в Казахстане, Киргизии, Туркмении, среди бурят и монголов, где население занималось кочевым или полукочевым скотоводством.

Хотя старая крестьянская община у узбеков сохранила свое значение, особенно в вопросах распределения воды по ирригационным системам, существовали весьма сильные различия в имущественном положении традиционных вождей, располагавших большими земельными угодьями, и огромным большинством дехкан, бедных крестьян, у которых было совсем мало земли. У кочевников или полукочевых народностей основным социальным ядром за отсутствием традиционной деревни служил аул, образованный одной большой патриархальной семьей или семейными группами. Советов здесь практически не существовало. Господствовали патриархальные и племенные институты и обычаи. Однако различия с точки зрения обладания скотом – будь то верблюды, лошади, овцы, свиньи или другие животные – были весьма значительны.

Аграрные преобразования в этих регионах начались лишь в 1926–1927 гг. В земледельческих районах они включали, помимо перераспределения земли, также изменение режима пользования водой для полива. У кочевых народностей они предварялись усилиями по советизации аулов и были направлены на перераспределение поголовья скота. Лишь в некоторых областях Средней Азии эти реформы были доведены до конца, вызвав определенное выравнивание социальных условий. В других местах они – еще до того, как были завершены, – оказались «перекрыты» и поглощены в конце десятилетия волной коллективизации.

Абсолютное преобладание середняка привело к тому, что из продавца своей продукции деревня стала превращаться в ее потребителя. Революция избавила земледельца от пут рабства, от долгов и т. п.; теперь он пользовался этим, чтобы жить лучше. Но общая отсталость деревни не позволяла ему развивать свое производство так, как это было бы необходимо. Урожайность оставалась чрезвычайно низкой и во многом зависела от капризов погоды. В 1926 г. сбор зерновых составил почти 77 млн. т. Государство, которое после денежной реформы перешло от натурального налога к денежному обложению, смогло заготовить 11,6 млн. г (между тем до войны при меньших урожаях на рынке заготавливалось около 17 млн. г). Цифры 1926 г. показали, таким образом, предел, потолок: в последующие годы его ни разу не удалось достичь. Отсюда и ограниченность экспортных возможностей.

У города тем временем тоже появились новые запросы. По мере того как хозяйственная разруха уходила в прошлое, все больше давали знать о себе чаяния, пробужденные революцией. Восстановленная до своего довоенного уровня промышленность была слишком слабо развита, чтобы удовлетворить растущие потребности деревни и города. Промышленная продукция имела тенденцию оседать в городах. Подсчитано, что менее половины произведенных промышленностью потребительских товаров достигало сельских районов, где их хватало от силы на покрытие одной трети спроса. В конце 1925 – начале 1926 г. начал сказываться, пользуясь выражением советских авторов, «товарный голод», которому при всей его серьезности суждено будет постоянно сопровождать развитие советского общества. Несмотря на все использованные государством средства контроля, вновь возникли «ножницы цен», ликвидированные было в 1924–1925 гг. Экономическая смычка города с деревней – главная цель нэпа – оказывалась, таким образом, противоречиво реализуемой задачей.