Когда в четыре часа дня я вернулся, новое зрелище открылось моим глазам. На террасе, обнявшись, почти совсем голые, на одном надувном матрасе спали Анна и Луи. Мальчик прижимался к животу моей жены. Я застыл как вкопанный, пот прошиб меня. Никогда не забуду этого мгновения: тяжело ступая, я поднялся по лестнице и заперся в кабинете.

Я родился в горах, и, может быть, именно поэтому у меня развито чувство справедливости, возвышенное, головокружительное чувство, и ненависть ко всему неправедному. Я ненавижу скользкость, таинственность, которые, будто дыры в карманах, наполнены пустотой и скрытой угрозой. «Дьявол прячется в этих дырах, – говорила моя мать, – и главное – это послушание!» И вот уже сорок лет я послушен: это плохо, грязно, нечисто – все, что противно установлению Царствия Божьего на земле. Так говорила моя мать. «Все, что противно…»

Когда мои родители принимали на работу новую служанку, моя мать, достойная супруга моего отца, проповедника, отмывала ее в прачечной большим куском марсельского мыла; я и сегодня вижу эту картину: она стоит перед дверью, ведущей внутрь, она ждет, пока ее пленница тщательно вымоет себя. Если бы вы видели, что происходило с матерью, когда она видела случайно несмытую грязь! Она распахивала дверь и принималась разглядывать со всех сторон одежду девушки. Новая служанка должна была встать на колени возле гладильного столика, а мадам Дюмюр осматривала, нет ли на ней еще где-нибудь грязных пятен. Только потом девушка могла одеться, но уже не в свою прежнюю одежду: ее дезинфицировали в течение недели. Мадам Дюмюр покупала ей другую: в магазине стандартных цен «Орел», в отделе для пожилых дам она выбирала панталоны и рубашку, скрывавшую женские формы, как и полагалось. Ни вопросов, ни возражений она не допускала. Мадам Дюмюр запрещала красить губы, ногти, пользоваться духами. Ты пришла не гулять! Девушка работала и молчала. Если она начинала возражать, ее тут же вышвыривали за дверь. Отхлестав по щекам. Мадам Дюмюр называла это «менять свой мир».

Я родился в горах и не менял свой мир. Мой отец, проповедник, и мадам Дюмюр умерли, спаси Господи их души, и я благодарю Тебя, Господин бездны, что Ты избавил их от моих блужданий и чтения моих книг. Если бы мадам Дюмюр была с нами, ничего бы не произошло. Она, вероятно, сгорела бы со стыда и вновь умерла от огорчения. Что касается моего отца, протестанта, он просто не понял бы ничего и, склонив свою седую голову, повторял бы: «Господи, помилуй; Господи, помилуй». Как делал это всю жизнь в церкви. Чай, соленые хлебцы, молитва и исповедь. И снова молитва, исповедь. Снова соленые хлебцы и чай. Вся святая жизнь, прошедшая близ горных вершин, проповедь, возвещаемая от города к городу (церкви, молитвенные собрания, общества борьбы с алкоголизмом, приюты для девушек, диспансеры, собрания верных, конгрессы Друзей доктора Швейцера) требовала от моего отца постоянного напряжения; он с возвышений пел свои гимны… Наконец, когда он постарел, Церковь сжалилась над его почти нищенским положеньем и присвоила ему чин сборщика пожертвований, назначив небольшое жалованье и сохранив за ним право на пенсию. Tu sacredos eris in aeternum.[2] И храни себя от несправедливости. Очищай душу свою. Очищай тело свое. Чистота юношей и стариков приятна Вечному. Ах! Мои родители – и я благодарю за это Бога – умерли, не страдая от тех грязных, отвратительных поступков, которые я совершал против Творения. В каком наставлении в вере, в каких потаенных уголках мог я хоть изредка читать о чем-нибудь подобном?

Моим первым преступлением, совершенным после их смерти, была встреча с Анной; другие злодеяния – написанные мною романы. Когда я писал, то старался следовать наставлениям так точно, как только мог: когда наступали мгновения, в которые я был не способен написать ни строчки, я, как сказала бы моя мать, чувствовал себя «наказанным свыше» и в глубине души был согласен с этим, хотя и демонстрировал полную независимость. Что касается Анны… Я встретил ее, когда ей исполнилось двадцать. Я с ужасом вспоминаю ее маленькие груди с розовыми сосками, черные волосы и крепкие, мускулистые бедра, худые руки чемпионки по теннису. У нее было до меня несколько любовников, и к моменту нашей встречи она уже устала расставаться с ними, путешествовать, смотреть мир. Это было именно то, в чем я нуждался. Я женился на ней через несколько месяцев после нашей первой встречи, и мы уединенно поселились в Мёртоне.

Анна помогала мне. Без ее помощи я не смог бы писать. В течение пятнадцати лет она принимала участие в моей работе и организовывала тот мирок, о котором я говорил, ублажала и забавляла меня. Да, Анна – забавный человек. У нее есть чувство юмора, она умеет сохранять дистанцию, она справедлива. Вы спросите, что может делать дни напролет молодая женщина в таком крошечном селении, как Мёртон, или на холме, где мы живем вот уже три года? Анна не Пенелопа – скажете вы. Я ни на секунду не оставлял ее, разве только когда уезжал на конференции, о которых упоминал выше, или для того, чтобы выпить; время от времени мне было необходимо выпивать и проводить время с местными женщинами легкого поведения. Я не скрывал от Анны ничего. Я только не говорил ей об этом заранее. Когда я возвращался домой, шатаясь и падая, она понимающе улыбалась и вела меня прогуляться в лес. К тому же я зарабатывал своими книгами достаточно денег. Анна тоже много читала, выписывая книги из Л. Она слушала музыку. Она ездила на машине в Мёртон. Она ненавидит кухню. У нас есть Мария. Милая Мария с сюсюкающим пизанским акцентом.

Поднимаясь в кабинет после того, как наткнулся на спавших в обнимку Анну и Луи, я испытал жестокое страдание. Во мне не нуждались. Я был изгнан и забыт (я даже не вспомнил, что уехал из-за дурного настроения и выпил). И все-таки: Анна прощала слишком быстро. Негодяй подло ранил ее, а теперь он спал рядом с ней, прижавшись к ее голому гладкому животу. Меня терзала ревность. Я ненавижу это чувство и всегда пытаюсь его подавить. Но сегодня в кабинете я не смог отказаться от желания вновь взглянуть на этих двух загорелых и невинных существ, прилепившихся друг к другу под солнцем. Несколько раз я поднимался и смотрел в окно: они все еще спали. Я воспринимал это как обиду. Что они знали, несчастные? Я укорял себя, прижавшись к стеклу в запертой комнате, а они спокойно отдыхали в другом мире.

В тот же вечер секретарь муниципалитета повесил в деревне несколько больших красных плакатов, сообщавших одно: «БЕШЕНСТВО». Я вышел прогуляться после ужина, прошедшего довольно весело, и наткнулся на людей, собравшихся перед зданием Коммуны. Текст был напечатан жирно. Медленно – в этот день я очень устал – я принялся за чтение. Я читал, смущенный, озабоченный, мне казалось, что я ждал этого сообщения уже много часов подряд:

Я читал и чувствовал, как некое болезненное состояние пробуждается во мне. Я надел очки и продолжал читать:

Далее следовало несколько пунктов относительно обязательной прививки собак и кошек, запрещено было отпускать их «гулять», и ниже стояла печать ветеринарного центра кантона.