Но надо было продумать, как отзовутся на полное крушение Ордена, на бесследпое его исчезновение папский двор, немецкие курфюрства, Сигизмунд, Вацлав и маркграф Йодок, претендующие на свободный имперский трон. Вся Европа в эти дни следит за исходом великой битвы, и выгоднее принимать добровольные присяги на верность ему, королю Владиславу, от земель и городов, чем брать их силой. Он никому не даст повода говорить, будто захватил Пруссию; прусское население, заморенное насилием крыжаков, само с ликованием называет его своим королем. И спешка здесь ни к чему. Поэтому сто двадцать верст от Грюнвальда до Мальборка войска тянулись более недели. В редкий день проходили двадцать верст, а то — пятнадцать или вовсе десять. Шляхта и бояре, которым не терпелось кончить войну, ворчали, что ползком доползли бы скорее. Король все укоры в медлительности пропускал мимо ушей. Кто корил и выражал недовольство, не понимали главного: сейчас не мечи работают — молва, по всем прусским комтурствам разносится слух о небывалом поражении, рыцарство трепещет, теряет тевтонский пых; это равносильно новому победному сражению, а может, и поважнее. Ведь головы рубить легче, чем волю. Грозно, неотвратимо, бесповоротно надвигаются войска на Мальборк. II охрана его должна проникнуться мыслью о тщетности сопротивления. Уже прибыли из Мальборка гонцы: спрятавшийся там свеценский комтур Генрих фон Плауэн в отчаянии просил принять послов для переговоров. Но какие переговоры? О чем говорить ему, королю, с жалким комтуром? И он ответил гонцам этого недобитка, что скоро сам явится к Мальборку и тогда примет много послов. Пусть знает, что ему, Ягайле, не нужны послы, нужен ключ от городских ворот, смирение рыцарской гордыни, кротость дел.
В день святого Иакова, двадцать пятого числа, завиделись, наконец, мальборкские стены. Войска повеселели; легкие хоругви Витовта пришпорили коней и поскакали вперед; зарысила следом тяжелая конница, и обоз тоже пошел быстрее. Упряжки в шесть — восемь, десять лошадей тянули сотню своих и добытых под Грюнвальдом бомбард. За ними двигались тысячи подвод с каменными ядрами; немало имелось крупных, десятипудовых ядер, более трех, четырех таких камней повозки не выдерживали; двигались сотни подвод с порохом — и весь этот смертоносный груз близился к орденской столице.
Па стенах торчало неожиданно много рыцарей, немало их оказалось и возле городских стен, и они с великим ожесточением
отбили попытку взять город с ходу. Только назавтра после яростного боя краковская и олесницкая хоругви ворвались в город, схватились в мечи с отрядом крыжаков, многих высекли, а остальных гнали до старого, незаделанного пролома в крепостной стене. Никаких других успехов, кроме полусотни погибших пруссаков, день не принес. Не дало ожидаемого удовлетворения и занятие города он был сожжен
немцами в знак готовности выдержать осаду — победителям оставалось глядеть на пепелища, закопченные коробки каменных зданий и вдыхать чад догоравших костров.
Войска стали обнимать крепость: поляки становились с восточной и южной стороны, поближе к Высокому замку; неподалеку от них разместились русины галицкой, львовской, холмской и трех подольских хоругвей; русь и литовские полки Витовта окружили стены Нижнего замка. С повозок снимались и устанавливались бомбарды, бочки с порохом, выкладывались в ряды ядра. Пушкари принялись набивать в жерла порох, закладывать камни, поджигать фитили, и скоро со всех четырех сторон логово крестоносцев подверглось первому обстрелу. Осада завязалась. Ядра из больших бомбард страшно ударили в стены, многие ядра, не долетев, зарылись в землю, многие, перелетев, упали на замковые дворы. Все кольцо королевских и великокняжеских войск затянулось клубами едкого порохового дыма; грохот стоял такой, словно начался судный день, но когда стрельбу прекратили и дым медленно развеялся, оказалось, что ущерба стены не понесли — тут, там вмятины, сбитое навершье, и только. Всю ночь крыжаки что-то копошились за стенами, стучали топорами, и с рассветом небольшой пролом в стене был накрепко заделан дубовыми бревнами. И в этот же час отворились Мостовые ворота, рыцарские слуги выкатили на мост через Ногату смоляные бочки, разбили их и подожгли.
Мелкие были дела, но почувствовалось по ним, что немцы о сдаче не помышляют и что движет ими уверенная рука свеценского комтура. Великий князь неутешительно вывел — крепость не взять. Саженной толщины стены разбить из бомбард невозможно, лезть на приступ — все люди потратятся, да и замков-то три: возьмем Нижний, а Средний и Высокий уже некому будет отбирать. А голодом морить крыжаков, стоять долгую осаду — сами заморимся; дожди пойдут скоро — немцам под кровом сносно, нам — муки. И войско король уменьшил, отрядив крупные силы на охрану разных замков. Явившись к Ягайле, Витовт не сдержался укорить;
«Я ж говорил, надо было сразу по битве выслать татар! Теперь попробуй выкурить!» — «Перемелем! — ответил Ягайла.— Время есть!» Признаваться в промашке не хотелось. Кто мог знать, кто мог думать, что бесы принесут сюда свеценского комтура. Именно его. Неприятно припомнились старые рассказы о Плауэне, будто он колдует, будто в подземельях своего свеценского замка ночи напролет проводит среди чертей, что-то варит для них или по их советам. Вот нечистики дружка своего и уберегли. Зря Януш Бжозоголовый незадолго до битвы напал на Свеце. Тогда радовались — комтур свеценский в замке заперся, носа не казкет, на битву не придет. Вот как аукнулась малая эта победа. Явился бы под Грюнвальд, лежал бы уже рядом с великим магистром и прочими, а так засел в Высоком замке за тремя рядами стен, непросто вышибить колдуна. Да что оспаривать, стоило послать татар, покричали бы немцы и иже с ними, что язычники святое место берут, ну и смирились бы; по коли б знать, где оступишься, соломки бы подстелил. Поздно сожалеть, не воротишь. Сейчас вылущивать надо дьявольского прислужника. Он к дьяволу, мы к богу с молитвой обратимся. Как дятлы будем этот замок долбить, по крохам, по песчинке отщипывать, по кирпичику разбирать. Расколем! И по королевскому приказу бомбарды стали работать над замковыми стенами от зари до зари.
Генрих фон Плауэн не щадил ни себя, ни рыцарей. Чувствовал, что судьба Ордена зависит от его ума, выдержки и воли. Спал мало; иной раз днем под грохот обстрела и стоны избиваемых ядрами стен валился на кровать, дремал четверть часа волчьим чутким сном и вновь становился бодр и бежал смотреть, как держатся замки. Бог привел его в Мальборк не для сна — для трудов. Еще шестнадцатого, наутро после проигранной битвы, когда он со своей хоругвью был в одном переходе от Танненберга и в лучах восходящего солнца им предстали на загнанных лошадях беглецы с кровавого поля, в тот же миг ему стало ясно, что его долг — мчать в столицу, опередить Ягайлу и Витовта, закрыться, не впустить врагов в крепость. И почти двое суток он бесслазно провел в седле, загнал шесть коней, не позволил себе минуты отдыха, и восемнадцатого числа после обеда прибыл в Мальборк. Надо благодарить господа, что оглупил Ягайлу и Витовта, принудил их полную неделю пьянствовать, ликовать, торжествовать, хоронить, возиться с пленными, тешиться победой и дал время ему, фон Плауэну, приготовиться к осаде. Пришли полторы тысячи наемников, уцелевших в битве, пришло триста
гданьских моряков, двоюродный брат привел хоругвь, пришли его, свеценские рыцари, стеклись мелкие отряды рыцарей из других замков — собралось около трех тысяч воинов. А ведь ничего не было готово. Несчастный, самоуверенный Ульрик! С детским легкомыслием оставил замок без припасов, кормов, хлеба, охраны! Всю неделю пришлось собирать по окрестным селам скот, зерно, сено, призывать к мужеству трусов, добиваться беспрекословного подчинения своей воле. Вдруг явился презренный хвастун брат Вернер, нацелился па место магистра. «Дрянь! Предатель! — крикнул ему.— Как мог остаться жить, когда погибли все! Почему отдал ничтожным лавочникам Эльблонг! Ты — не рыцарь, ты пятнишь бесчестьем белоснежный плащ Ордена!» И тот притих. Даже трудно вообразить, что это утратившее дух существо — брат Вернер, лучший дипломат Ордена, смелый когда-то рыцарь! Господи, так напугаться поляков и татар, чтобы потерять храбрость — главное достоинство крестоносца, тевтонца! Противно думать об этом! Позор! Позор ему, позор всем, позор Ордену. Поляки, схизма, сарацины высекли прусское рыцарство, топчут родную землю, обложили Мальборк. Орден на краю гибели, и погиб бы уже, будь Ягайла и Витовт поумнее и расторопнее. Но не всех высекли, не все захватили. Сейчас он, Генрих фон Плауэн, взял в свои руки дело спасения родины. И он спасет Орден, возродит его мощь, вернет ему славу. Главное — любой ценой удержать столицу. Пусть осаждают — взять приступом лучший замок Европы нельзя. Пусть давят голодом — перетерпим. Придет помощь, мы не одиноки; есть ливонцы, поднимутся немцы империи, выступят Сигизмунд, Вацлав, Йодок. Надо выстоять, проявить тевтонское упорство. Мудрость защиты сводится теперь к терпению, а он, Плауэн, терпелив. Он приучен к долготерпению тысячами ночей, проведенных у реторт и тиглей, изнурительным поиском таинственного состава, обращающего в золото свинец. Он не побоялся посягнуть на сокровенные тайны природы, которые охраняются вышними силами: что в сравнении с ними польский король и литовский князь? Случайные победители в случайно выигранной битве. Он не пустит их в замок никогда. Святые мощи, хранимые в мальборкских часовнях, помогут ему сломить осаду. Терпеть, держаться, выиграть время — вот долг.
