Оглядываясь, магистр видел, что комтуры дрожат в боевом нетерпении. Понимал, что творится у них в душе, сам томился медленным ходом времени — последние минуты всегда тянутся как часы. Не терпится, да, но надо ждать, пока они не заполнят своими толпами все долы от Танненберга до Людвиково — три версты в длину, а уж вправо от Танненберга и влево от Людвиково им не дадут спастись гиблые топи, всех задержат, многие найдут вечный приют в ржавой жиже. Хорошее поле боя! Один недостаток — холмистое; пологие^; правда, холмы, неглубокие долины, но все равно соседние клинья не смогут наблюдать успехи один одного, вот как сейчас скрыта холмами большая часть польских хоругвей, и неизвестно, что там делается,

Вдруг брат Фридрих указал ему на Витовта: «Вон — гарцует на черном мерине!» Юнгинген проследил, как Витовт, если это был он, проскакал за тылами своих гуфов. «Носится, суетится,— с неожиданной жалостью подумал магистр,— а кто-то воткнет копье, или опустит меч, или ударит в бровь шальная стрела, и повалится под копыта, как простой кнехт». Но прочь боль сердца, прочь жалость! Бог свел на этих холмах, значит, так ему угодно. Враги построились, ветер полощет их стяги, полоса непримятой зелени шириной с полет арбалетной стрелы отделяет их от лучших немецких мечей. Пусть рванутся, пусть, разгоняя коней, перейдут бурую ленту дороги из Людвиково в Танненберг, за которой их поджидают прикрытые дерном глубокие волчьи ямы, утыканные острыми кольями. Весь вчерашний вечер тысяча кнехтов готовила эти западни, вывозила за деревни желтый песок. Сделано добротно; никто не различит, словно не люди, а бог в день сотворения мира нарочно создал здесь пустоты, чтобы заполнить их сегодня поляками, литвой, схизмой ¹³. Когда их предхоругвенные с криками ужаса и дикой мыслью, что их поглощает пекло, посыплются па колья, а сверху на них повалится второй ряд, а третий перекатится по их головам и утопчет, и сломится удар, и четвертые, пятые ряды начнут осаживать лошадей, тогда на них ударят стальные колонны Валленрода и Лихтенштейна — сорок четыре отборные, крупные хоругви, выставленные комтурствами, епископами и городами. А сотня бомбард усилит торжество минуты ядерным градом, пусть не очень гибельным, но неприятным, заставив врага шарахаться, метаться, сталкиваться и, обгоняя друг друга, бежать. А тогда к тем клещам, в которые возьмут литву и поляков Валленрод и Лихтенштейн, подключатся шестнадцать хоругвей запаса,— он, великий магистр Ульрик фон Юнгинген, поведет их в бой лично,— и, господи справедливый, не вица Ордена, что покатится по земле множество голов.

Но как трусливо они медлят, подумал магистр; солнце поднялось, начинает палить, скоро рыцари изжарятся в доспехах; ведь и витовтовы схизматики, и татарская погань, и поляки, насколько видит их глаз, уже построились, готовы в слепом своем самодовольстве опустить копья — так что же медлят два старых лиса! Задумался, как их расшевелить, отважить к сражению. Крикнул: «Двух герольдов ко мне!»

Подъехали герольды. «Возьмите пару голых мечей,— приказал магистр,— и вручите от моего имени польскому королю и князю Витовту. Таков старинный рыцарский закон вызывать на бой струсившего врага. Держитесь дерзко, пусть оскорбятся. Брат Куно,— повернулся к Лихтенштейну,— укажи им проход, чтобы не грохнулись в яму!» Минут через пять герольды поскакали вниз по холму к польским хоругвям.

Ягайла в это время заканчивал опоясывать рыцарской перевязью молодых воинов. Потом стал исповедоваться подканцлеру Миколаю Тромбе, который как краковский каноник и архиепископ Галицкий имел право на отпущение грехов. Все делал обстоятельно, ни в чем не торопился и тем более не торопил свои полки первыми начать битву. Еще на рассвете, когда дозоры один за другим стали приносить известия о немецких хоругвях, перекрывших дорогу и явно намеренных дать бой, удалился в походную каплицу и под бормотание своего духовника Бартоломея думал о судьбах битвы и о своей судьбе. Приносились гонцы от Витовта — сказал не допускать; дважды приносился нетерпеливый Витовт. Вбегал в каплицу и, даже не перекрестясь на распятье, недовольно торопил: «Хоругви готовы, пора меч брать в руки!» Не спорил, не возражал, ласково говорил: «Милый брат, вот дослушаю вторую мщу — начнем!» — «Хватило бы и одной!» — желчно отвечал Витовт и чуть ли не молил: «О чем думаешь, брат, король? Бог уши замкнул, опротивели ему наши молитвы. Дело ждет!» И польское рыцарство, окружавшее каплицу, роптало против долгой молитвы. Сквозь ткань шатра пробивались настойчивые крики: «В бой!», «На немцев!», «Веди нас, король Владислав!» Не раздражался, понимал, что шляхта опалена желанием победы. Но чем рискует каждый из них? Единственно головой. Он же — королевством, судьбой польской короны, судьбой всего парода. Ясно сознавал, какому риску подвергает его начавшийся день. Годами желал этой битвы, готовился к ней, решился, привел войска, стал лицом к лицу воинственных тевтонцев, и в последнюю минуту забыть осторожность, загореться юношеским пылом, дать волю страсти при виде белых плащей, очертя голову броситься в сражение,— нет, такой погрешности боги не простят.

Молился и думал: рыцари рвутся в бой — это хорошо, это их долг; Витовт охвачен безумием спешки — кровь горячая, так Кейстут воспитал, сам любил наезды, набеги, сшибки, махание мечом — сыну перешло по наследству. А его, Ягайлу, отец, великий князь Ольгерд, учил, как сам поступал: мечами должны бояре и шляхта работать, им за это вотчины даны, а королевское дело — слать в бой хоругви, следить за боем, угадывать предначертания победы. Красиво, но неумно, если он, король, помчит подобно предхоругвенному впереди одной нз пятидесяти своих хоругвей, испытывая рок. Ведь стоит ему ринуться в битву, как немцы тут же кинут все свои силы, чтобы убить его, ранить или пленить. Объятые горем полки сразу рассыплются. В этом нет сомнений. Даже Дмитрий Донской переодел близкого боярина в свое княжеское платье, а сам бился в доспехах простого ратника. И проявил мудрость — этого боярина татары разорвали на куски; но мудрость неполную — надо было стоять в стороне, как стоял на буграх Мамай. Какая польза, что Дмитрий своею рукой посек двух, пять, пусть десять татар? Самого чудом выходили, наполучал зарубок, от которых впоследствии и умер. Да и что равняться: Дмитрию было тридцать годов, а ему, королю,— шестьдесят. И в былое время к суетной рыцарской славе не стремился никогда; князья, паны есть водить хоругви, хвастать силой удара; тем более сейчас нет нужды искать приключений в гуще сечи, самому наставлять копье. Поднялся с колен, приказал подать доспехи. Медленно оделся, пристегнул цепью меч и вышагнул из шатра под радостные крики шляхты. Ему подвели коня, рядом стали телохранители, приблизилась его личная хоругвь в шестьдесят копий — две сотни умелых рыцарей. Въехал на холм. Вдали неподвижно стояли клинья Ульрика фон Юнгингена. Ведя глазами по слабо различимым знаменам немцев, оценивал их силы: вдруг казалось — их мало, и сердце веселело; вдруг стальные колонны представлялись неразрушимыми, и неприятным холодом обнимало грудь. Распорядился тотчас расставить коней для скорого отъезда в случае плохого исхода битвы. И этот грех — грех своих опасений — говорил сейчас подканцлеру Тромбе.

Неожиданно сообщили, что от немцев скачут герольды; скоро их привели; один нес знамя с черным крестом на золотом поле, второй — белое знамя с красным грифом, и каждый держал в руке по обнаженному мечу. Став перед Ягайлой, герольды сказали: «Светлейший король! Великий магистр Пруссии Ульрик фон Юнгинген шлет тебе и твоему брату Александру два меча, чтобы ты и он отважно вступили в бой, а не прятались среди лесов. Если ты считаешь поле тесным, то магистр Пруссии Ульрик фон Юнгинген готов отступить, чтобы ты вывел войска и не боялся битвы!»

Витовт, находившийся в это время среди своих хоругвей, удивился нежданному и непонятному поступку немцев — клинья их вдруг повернули и шагом удалились на холмы, обнажая бомбарды н прикрывающие их отряды лучников. Пушечная прислуга поднесла к запалам факелы — тишину разорвал грохот, над нолем полетели ядра и редко упали в полки. «Жедевид! — крикнул Витовт. — В мечи их! — и поскакал к татарам.— Багардин! — крикнул хану.— Вперед! Секи пешек!» Вся легкая конница середины и тысяча татар сорвались в галоп и, подняв мечи, выпуская стрелы, свистя, крича, воя, помчали на крыжаков.