своей мудростью, которая давала ему возможность со всеми

быть в хороших отношениях. Приятная улыбка всегда

-играла на его лице, и никто не помнил, чтобы

Сладковский говорил громче, чем вполголоса. Когда он чего-

нибудь не исполнял в срок (а это случалось часто), в

ответ на возмущение того, кого он подвел своим обещанием,

Сладковский как-то мягко, даже застенчиво улыбался и

тихо произносил:

— Ну, зачем так казнить себя, зачем волноваться. Я

сделаю непременно.

И хотя он никогда ничего определенного не обещал,

виноватая извиняющаяся улыбка и добрые, спокойные

звуки его голоса, весь его, казалось бы, безобидный

облик заставляли мгновенно остывать разгорячившегося

собеседника и уходить, растерянно про себя бормоча:

«Легко жить такому, как Сладковский. Ничем его, идола,

не пронять!»

Улыбочка Сладковского была броней, которая

защищала его от неприятных и болезненных уколов жизни.

— Вы что это надумали, Виктор Васильевич? —

спросил Мишин, беря со стола заявление Сладковского.—

Бросаете завод....

— Я бы с удовольствием, Семен Павлович... Тем

более, при вашем руководстве. Но завод изменил профиль.

Я специалист авиационный.

— У всех наших заводов и у всех наших

специалистов один профиль: советский. Запомните это, Виктор

Васильевич.

— Запомнить нетрудно, Семен Павлович, —

проговорил Сладковский, опуская глаза.

— Как вы думаете, Виктор Васильевич, поручая нам

производство самоходных комбайнов, правительство

знало, что мы авиационные специалисты?

181

— Вероятно... — пожал плечами Сладковский.

— Не вероятно, а точно. Родине сейчас нужны

комбайны, Виктор Васильевич, и мы должны их дать.

Главный технолог молчал, разглядывая свои ногти.

«И чему он все улыбается?» — удивлялся Чардынцев,

наблюдая за Сладковским.

Мишин взглянул в упор на Сладковского.

— Последний вопрос: почему все авиационные

специалисты завода с радостью принялись за выполнение

нового задания, а вы ударились в амбицию?

— У каждого своя голова, Семен Павлович, — учтиво

улыбнулся Сладковский.

— И свои интересы?

— Р-рааумеется.

— Вот он, махровый индивидуализм! На первом

плане я, а общество на втором. У вас вывернуты наизнанку

мозги, Виктор Васильевич!

— Я... вы меня не так поняли, — испугался резкого

тона директора Сладковский. — Я могу ошибиться... Я

беспартийный.

— Беспартийных в вашем понятии у нас нет, —

вмешался Чардынцев, с трудом подавляя распиравший его

гнев. — Эта бесхребетная порода людей давно

вывелась!

— Правильно,— сказал Мишин и тяжело вздохнул.—

Вот что я отвечу на ваш рапорт, Виктор Васильевич.—

Он помолчал, подбирая нужные слова. — Вы ищете

легкой жизни. Без труда, без напряжения!

— Нельзя искать то, чего не потерял. — Снова

учтивейшая и сладчайшая улыбка. — Комбайн значительно

проще самолета. Выходит, что я не ищу, а... —

Сладковский нервным жестом поправил очки, — ...белу от легкой

жизни.

— Простите меня, Виктор Васильевич. — Мишин

встал, резким движением руки распахнул пиджак. — Мне

все время кажется, что вы играете кого-то чужого,

выдуманного, что на самом деле вы другой человек. Ну,

скажите, кто вам не дает возможности развернуть работу

отдела главного технолога так, чтобы завод без

осложнений приступил к серийному выпуску комбайнов? Разве

и вы также не виноваты в том, что так трудно дается нам

первый комбайн? У вас нет порыва, Виктор Васильевич,

нет энтузиазма, переживаемого всем коллективом!

182

Мишин сунул руки в карманы, и Чардынцев

заметил, как в них бугрились кулаки.

— Ваше кичливое замечание о простоте комбайна

никого не обманет. Вы трусите, Виктор Васильевич! Вы

хотите увернуться от трудностей!

Ожидавшие очереди на прием к директору смущенно

переглядывались. (Дверь кабинета оставалась открытой.)

— Ишь, как шерстит нашего «сладкого»!

— Всю сладость смоет, одна горькая начинка

останется...

Мишин протянул Сладковскому его заявление.

— Вот что, Виктор Васильевич. Еще Маркс,

кажется, говорил, что жизнь — не гладкая дорога, усыпанная

цветами. Жизнь — крутая гора, на которую взбирается

человек, напрягая все свои силы, обдирая в кровь руки и

колени, иногда падая и больно ушибаясь. Возьмите

заявление и порвите его: оно свидетель вашего падения.

Подняв руку с бельм листком заявления, словно в

знак капитуляции, Сладковский медленно пятился к

двери и, все еще улыбаясь, бормотал что-то несвязное...

В приемкой заметно поредело.

— Следующий!—громко сказал Мишин. Над дверью

резко прозвучал электрический звонок.

Сурков вздрогнул и, быстро подеявшись, вошел в

кабинет директора завода.

Чардыадев с интересом разглядывал нового

«дезертира». Это был худощавый, с заметной сутулостью

человек, за плечами которого осталось не меньше

пятидесяти лет. На обросшем темном лице мягко светились"

голубоватые глаза.

—• «От начальника лаборатории Суркова. Прошу

отпустить по семейным обстоятельствам», — читал

Мишин, — это что за такие «семейные обстоятельства?»

— У меня квартира в Ленинграде... И жена там...

— Разве у вас плохая квартира здесь? Почему бы

жене не приехать сюда?

— Н-нет... Ленинград, знаете ли... Я провел там

лучшие годы жизни...

«Обывательский патриотизм,— подумал Чардынцев,—

для Ленинграда оскорбительна такая к нему

привязанность».

— Вы комсомольцем были? — спросил вдруг Мишин.

Сурков вскинул вверх брови.

183

— Не удивляйтесь, я имею представление о вашем

возрасте. Ну, где вы вступали в комсомол?

— На заводе Михельсона, — ответил Сурков, — это

было в восехмнадцатом году...

— На том самом заводе, где выступал Ленин, и где

потом его ранили враги?

— Да.

— Вот видите, — произнес Мишин, вглядываясь в

Суркова.—А что бы теперь сказали о вас рабочие этого

знаменитого завода? Неважно отозвались бы, прямо

скажу.

Сурков обиженно поджал губы. А Мишин, яростно

расширив глаза, будто выцеливая самое уязвимое место

в Суркове, чеканно спросил:

— Скажите, вы тогда подали бы такое заявление?

Сурков потерянно пожал плечами. Этот вопрос был

для него неожиданным.

— Ну, чего же вы молчите? Скажите так:

«Вытряхнул я весь комсомольский порох, и осталась одна

отстрелянная гильза».

На лице Суркова проступила краска.

— Эт-то уж вы, знаете ли... Семен Павлович...

Слишком!

— Ничего не слишком! Будь ты в прошлом

настоящим комсомольцем, ты не мог бы превратиться в

обывателя!

— Громкие слова! — взорвало Суркова. — Вы не

имеете права обвинять меня в неверности нашему делу.

— Врешь! Имею право! — вскричал Мишин, чувствуя,

как у него бешено колотит сердце и дрожат руки. —

Верность ленинизму проверяется на ежедневном деле, на

будничной, самой, казалось бы, малой работе. И тот, кто

этого не понимает, тот ни черта не понимает в ленинизме!

Когда через десять минут Сурков вышел из

директорского кабинета, весь багровый и мокрый от пота, в

приемной уже никого не было.

— Кто еще хочет уходить с завода? — громко

спросил Мишин.

Секретарь доложил:

— Никого нет, Семен Павлович.

Мишин встретился глазами с Чардынцевым, и оба

они — в лад друг другу — весело и удовлетворенно

рассмеялись.

184

Г лава седьмая

Жизнь свела вместе Никиту и Шуру в самом начале

пути. Они родились в тот год, когда родители их

вступили в только что организованный колхоз «Светлые