на вопрос ссыльного, — да боязно: стражники в незваные

гости придут.

— Давайте погреемся дымком, — оказал ссыльный, —

знаете, присловье есть солдатское: солдаты шилом

бреются, солдаты дымом греются.— Он вынул кисет, дал нам

по щепотке табаку, потом долго и терпеливо высекал

трутнем огонь.

Старик потянул и давай кашлять, даже слезу

вышибло. Ссыльный засмеялся и поглядел на меня:

— Больные этим табаком хворь выгоняют, злые —

злость.

— Думаешь, я от этого добрей стану? —ответил я. —

Накорми, тогда, может, и душа помягчеет.

— Может, он сам с голодухи прибаутки, ровно

семечки, грызет, — сказал отец и позвал ссыльного в шалаш.

Я поглядел на Енисей. Тяжелые, темные волны

подымались на реке. На гребнях кипела пена.

— Ты какой грех на душу принял? Чать, убил

кого?— спросил отец, запалив коптилку.

— Политический я, — ответил ссыльный.

— А-а... За власть, мил-человек, боролся?

— За народ. Чтоб лучше жилось людям. Таким,

как вы.

Отец от смеха закашлялся.

— Ты хочешь перевернуть леща на другой бок: чтоб

царь, к примеру, ловил рыбу, а мы с Потапом ели?

— К примеру, — усмехнулся ссыльный. — А бреде-

шок-то у вас дрянной. Чинить надо.

— Чинить! — злобно откликнулся я, будто меня кто за

сердце ущипнул, — веревку свить из него да повеситься!

Злой я был, беда! На людей, на весь белый свет.

Нужда на плечи давила.

— Чем труднее человеку, тем выше он голову держать

должен, — сказал ссыльный, не сводя с меня глаз, — не

давай горбу расти!

— И-и, мил-человек, горб-то у него давно вырос, да

поистерся весь! — горько хмыкнул отец.

Ссыльный глядел на меня и говорил:

— Злость б тебе настоялась, как хмель в вине. Да

U0

только темная она, слепая. В пятнадцатом году царские

палачи товарища моего во дворе тюрьмы повесили. Я

видал его перед казнью. Сколько в нем охоты жить было!

А ведь прошлый путь его был, небось, потяжелее твоего.

— Прошлый путь и баран знает, — вмешался отец, —

где наследил, там и дорога. А ты покажь, мил-человек,

куда идти?

Ссыльный прищурился:

— Сказывай, как прежде шел, тогда видно станет,,

какой путь впереди осилишь. Может ты... вслед за

бараном двигался.

— Изволь, — довольно поморщился отец. — И насчет

барана ты меня того, крепко ущучил! Ну, слушай.

На Волге рыбачили мы. Да еще на Каме-реке. А там

нашего брата, ровно костей в щучьем хвосту. Трепала нас

нужда, мыкала, будто лодку рыбацкую в штормовую

погоду. Вот и пошли мы счастья искать.

А куда идти? Туда, где людей поменьше. Человека,

известно, пуще волка бояться надо. На север и подались.

Шли, шли, а счастья — и следа не видать. Горя да

беды, что в поле лебеды, а счастья — у кого ни пытали,—

никто не слыхал. Гнали мимо нас этапом каторжных.

Гремят колодками да цепями, молчат. Либо песни поютг

долгие, невеселые, ровно та дорога, какою их гонят.

Иной колодник спросит:

— А вы куда?

— Счастья искать, — отвечаем.

— Так это не в ту сторону, — говорят и смеются. —

Вот, счастья искамши, мы до самого Турухана и дошли.

— А ведь правду колодники говорили,— вздохнул

ссыльный, — не в ту сторону.

— Врали они! Хошь в какую сторону иди, не лайдешь

его, счастья-то.

— Есть счастье! — твердо сказал ссыльный. — Только

его не искать надо, — счастье никто не обронит, — а

добывать. Там на Волге и добывать его. Нужно много в

жизни руды переворошить, чтоб добыть один золотник

счастья. Так-то! — Он помолчал, потом тихо добавил: — А

людей бояться не надо.

— Поди, Потапка, сыми переметы. Порвет, —

беспокойно промолвил отец.

Енисей расходился не на шутку. Волны бешено

кидались друг на дружку. Вода будто кипела кругом.

151

Когда я воротился, ссыльный вышел из шалаша. Глаза

его блестели. Отец глядел на меня строго и жалостливо.

— Перевезешь его на тот берег.

— Ты в своем уме ли, батя? Погляди, что на Енисее!

— Вижу. А перевезти надо. Нельзя ему здесь, на

задворье.

— Пущай Енисей угомонится.

— Нельзя. Поймают его. Надо нынче же, покуда

стражники в избах хоронятся.

— Не повезу я! Енисей больно расходился, зашибет!

— Эх, Потапка! Крепкое у тебя тело, а сердце — что

у воробья, — донимал меня попреками старик. — Перевез

бы я его сам, да руки мои не сладят с рекой.

— Много их, ссыльных-то! За каждого с Енисеем

драться.

— Ты погляди на нею, — будто в ем самом Енисей

кипит. Потапка, слышь, Потапка! — кричал старик, и

ветер закидывал его белую бороду на плечо. — Енисея

боишься, а он... за нас с тобой. Злосгь из тебя, видать,

мозг выпила, как землеройка из карпа! Слепой ты, Потап,

слепой!

Лодка кидалась, билась на волнах.

— Будь ты проклят, анафема! — дико закричал

старик и побежал к лодке.

Рванулся я, словно бы ветром меня толкнуло. Прыгнул

в лодку, весла в уключины вставил. Силы смолоду много

было. Это нынче я много перьев* порастерял, будто тетерев

при линьке.

Ссыльный сел в лодку.

— А там... на том берегу... не пропадешь ты один? —

громко спросил его отец. — Заплутаешься да в трясине

утопнешь.

— Там друзья.

— Ишь ты! Везде у тебя родня.

— В добром деле друзей много!

— Ты бы имячко на память оставил, — сказал вдруг

отец, вытирая глаза.

— Завтра узнаешь. Когда искать меня станут!

Ссыльный схватил его руку, крепко пожал.

— Спасибо, отец!

— Будь счастлив! С богом! — крикнул старик и,

перекрестившись, толкнул лодку...

И-эх, и швыряло нас, эх, и кидало в ревучей пучине!

152

Видал я бури на Волге, — свирепой она бывает,

матушка, — но Енисей, дьявол, злее!

Хот, кого я вез, зорко вглядывался в набегавшую

волну, крепко держал руль. Потом настудила темень.

«Далеко ли до берега? — думал я в страхе, — не

подвели бы руки... неметь начинают... мочи нет плыть

дальше...» Да, эту ночь я запомнил на всю жизнь!

Не знаю, сколько мы промаялись с неистовой рекой,

только когда выбросило нас на берег, мы разом выскочили

из лодки и, помню, подумалось мне тогда, что ничего нет

лучше на свете, как ходить по матушке-земле.

— Ка-ак он нас... Енисей-то, а! — сказал ссыльный,

задыхаясь, когда мы привязали лодку. И засмеялся —

неудержно, широко.—А все-таки мы сильнее! Умом да

сердцем силен человек.

Прозябли мы. Он покопался в карманах.

— Покурить бы... Эх... промокло все.

Енисей с тяжким шипом бил размашистыми, стылыми

волнами, — глухо стонал, ошалело кидался на берег,

лютуя на нашу удачу.

Ссыльный что-то оказал, да не расслышал я за воем

бури, потом крепко обнял меня за плечи.

— Прощай, Потап. Может, не увидимся. Подымай

руду жизни. Добывай счастье. Ты сумеешь!

— А фамилия ссыльного так и осталась

неизвестной? — нетерпеливо спросил Чардынцев.

Заря погасла. И небо, и земля словно были покрыты

синим пеплом.

— Наутро, — продолжал Потап Дмитриевич, — когда

Енисей угомонился, я воротился в станок. Стражники

бегали из избы в избу. Искали. Пристав Кибиров, заикаясь

от страха и досады, сипел:

— Бе^кал матерый большевик. Второй побег

совершает. Фамилия ему Булатов. Кто поможет излов-ить —

большие деньги получит.

Мы с отцом только переглядываемся да прячем

радость за пазуху: поди, пристав, излови тучку в небе либо

ветер в поле...

Горячие капли кипящей ухи жалили Чардынцева з

лицо и грудь, но он не отодвигался, захваченный

рассказом.

— В сорок пятом году привелось мне быть на

областной конференции колхозников. Первое слово для доклада