И-эх, рассыпался горох

На четырнадцать дорог!

И пошел отбивать причудливую дробь.

Но за прибаутками и лихим пьяным приплясом

таилась горестная дума: как жить станет Стеша без меня?

Что будет с Алешкой? Мальчонке десять годов — все

равно, что цветок на луговой меже: кто ни пройдет —

топчет...

И ощупывая сына жадными и крепкими пальцами,

будто пробуя, выдержит ли он, устоит ли на ветру, что

поднялся над его судьбой, говорил, трезвея и задыхаясь:

134

— Алешка!.. Ты теперь единственный мужик в дому.

Не дожидайся приросту. Дуй в артель к деду Анисим»у!'

Я ему скажу, чай, не раз выручал его...

Дед Анисим Алешку в артель не взял. Стеша

нанялась к Егору Кузьмичу, ходила за коровами и телятами.

Алешка по ночам пас семерых старшиновских коней.

Месяц, толсторожий -и жирный, глядел на Алешку

строго и пристально. Среди репейников и польщи бродили

кони. Их глухое, сытое фырканье да мягкий стук подков

становились тише, отдаленнее.

Алешка спросонок вздрагивал, вырывался из дремоты.

В лицо глядел месяц, сердито насупив густые брови.

?Алешка замирал в испуге: месяц был похож на Егора

Кузьмича.

«Кони разбрелись, а ты дрыхнешь, стервец окаянный!

Может, тебе подушку пуховую принесть?»

Алешка вскакивал, бежал собирать коней.

Иногда лик месяца выглядел печальным,

благообразным и тогда он казался ему богом, оглядывавшим свои

несметные владения. Не мигая глядел Алешка на бога

и шептал, как молитву:

— Боже всемогущий и милостивый! Тебе сверху все

видать — страны чужедальные, моря и реки. И войну

видать тебе, чай. Разыщи там тятю моего, Степана

Васильевича, да скажи — жив ли он, тятя мой?..

Глаза Алешки заполнялись слезами и ему чудилось,

что бог смеется долго и страшно. Алешка испуганно

озирался: то в лесу хохотал филин.

Рано поутру, когда над Шайтанкой еще дымился

туман, Алешка уже сидел в лодке. С луп>в веяло

медовым запахом трав. Просыпаясь, с ленивым ворчаньем

шумел лес.

Рьвба хорошо удилась. Алешка насаживал новых

червяков, плевал на них точно так же, как это делал отец, и,

закинув лесу в воду, терпеливо ждал...

В 1918 году к крутому берегу села Рыбаково причалил

небольшой буксирный пароходишко, вооруженный

установленной на корме пушкой и грозным названием

«Беспощадный».

На берег выпрыгнул широкоплечий человек в черном

135

морском бушлате и побежал по крутосклону к крайней

избе, за которой начинался овраг.

Стеша полола огурцы, низко пригнувшись над

грядкой. На скрип калитки она оглянулась и обомлела: до

боли родные серые глаза опалили нестерпимо жарким

огнем...

— Степа!

Он обхватил ее своими сильными руками и целовал,

целовал плачущую, оглушенную внезапным счастьем.

— А Алешка где? — спросил он, оглядевшись.

— Рыбачит.

— Ядреный пескарь! Небось, уже вытянуло его.

— Ростом в отца, да только тонок, что лозинка.

Они присели на крыльце. Стеша, торопясь и задыхаясь,

рассказывала о своей жизни. Лицо ее было

устало-счастливое, с едва приметными дорожками от слез на щеках.

— Старшино©-то силушки нахватал. Пароход и

баржи »сумел продать. «Советы, — говорит, — все едино

бесплатно отберут». Теперь покупает землю. Истый паук!

— Оборвем клешни. Дай с беляками разделаться!

Фому помнишь? В пятнадцатом году я его в Балтийском

флотском экипаже встретил. Листовки матросам тайно

раздавал Фома-то наш. Дуй, говорит, Степан, ко мне в

артель. Революцию делать. Кто был ничем, тот станет

всем!

Эх, Стешка, с какими людьми меня он свел!

Пригляделся я к ним, послушал и порешил: у этих компас

верный. Настоящие носители рабочей и крестьянской правды,

а короче если назвать — большевики. Теперь Фома у нас

комиссаром Волжской флотилии.

Степан несвязно, урывками рассказал, как мытарила

его эти годы бесжалостная доенная судьба.

С теща вдруг встрепенулась:

— Пойдем в. горницу. Умыться тебе, чай, надо,

отдохнуть. Я самовар поставлю.

— Стой, Стеша, стой, лебедь ты моя белая, —

удерживая ее, сказал Степан грустно и вместе твердо. В этот

миг протяжно и тонко загудел пароход. — Слышишь,

зовет? Я отпросился на полчаса... Да вот незадача —

Алешки нет. (Кликнуть бы его, а?

Степан ^произнес это с такой досадой и тихой мольбой,

что Стеша, не успев осознать неожиданно страшного

смысла его слов, кинулась искать сына.

136

Но Степан уже увидал с высоты крыльца шагавшего

за плетнем светлоголового парня с удочками и корзинкой

в руках.

— Алешка! — весело крикнул он.

Алешка на мгновение застыл, будто его пригвоздил к

земле этот неповторимо родной голос, потом бросил

корзину и удочки, перелетел через плетень с сумасшедшими

от радости глазами.

— Задавишь, ядреный пескарь, — ласково отбивался

Степан. — Чую: силы набрался.

— Мы с маманей... много о те'бе думок передумали, —

ломким голосом проговорил Алешка.

— Чего обо мне думать-то! Ты, Алексей, о себе мозгой

пораскинь. Время нынче строгое: не в ту сторону

шагнешь — увязнешь, ровно теленок в болоте.

— Я с тобой, тятя, — твердо сказал сын. —

Заплутаюсь я тут возле Старшипова-то. Возьми на посудину.

— Посудину!—обиженно передразнил Степан.—

Боевой корабль Волжской флотилии — вот это что, если

хочешь знать!

Но в глазах светлела улыбка: он был доволен

решением сына. Степан привлек к себе жену.

— Слышь, Стеша, правильный курс проложил

Алешка! Не перечишь?

Стеша не стерпела, припав к плечу мужа, громко

зарыдала.

— Ну, пошла бабья канитель! Мы, чай, ее на

японскую войну идем, а здесь, на Волге, рядышком.

— В горницу даже не зашел... будто немил тебе дом

родной, — давясь слезами, простонала Стеша.

— Так я на самую малость... повидаться только... —

смущенно оправдывался Степан. Он ласково гладил

волосы Стеши, утирал ладонью с ее лица слезы. Целовать

жену при сыне он стеснялся.

— На самую малость... — незлобиво укоряла

Стеша, — а Алешку отобрать успел.

— Кто же его отбирал? Он сам по доброй своей воле.

Так стояли они втроем, тесно прислонясь друг к другу,

пока снова не заревел гудок — требовательно и

нетерпеливо.

Стеша проводила мужа и сына до буксира. Потом

долго стояла на высоком берегу — задумчиво-печальная,

137

стройная, под молодой березой, прощально махавшей

тонкими ветвями...

Снова отбирала у нее Степана жестокая судьба. И

Алешка увязался с отцом...

Но на этот раз Степан уходил со спокойной и светлой

решимостью отстоять что-то такое, что больше и

значительнее самой его жизни...

Алексей воевал рядом с отцом. Их принимали за

братьев, так быстро ширился и крепчал в плечах сын, гго

росту уже догнав Степана.

В двадцатом году Степана тяжело ранило в грудь из

пулемета. Алексей привез отца в Рыбаково, а сам,

получив назначение на курсы красных командиров, уехал в

Москву. Так вместе с боями отгремела и его суровая

юность.

Мать писала вскоре, что отец умер через две недели

после отъезда Алексея. Его похоронили на берегу Волги

у молодой березки.

Алексей приезжал к матери часто, едв-а ли не каждое

лето. Он любил родные места, и особенно Волгу, любил

слушать рассказы матери о переменах на селе и сам с

восхищением смотрел на все новое, что беспрестанно

нарождалось в Рыбакове.

Но за год до финской войны его наезды к матери

прекратились: работы было так много, что командование

отпуск Чардынцева перенесло на следующее лето. Затем