голосом проговорила Анна,— и так все вижу, не слепая!

Тоня прижалась лицом к груди сестры, тихо

выдавила:

— Уеду..', говорила с директором, отпускает.

— Нет! Ты никуда не уедешь. Ты породнилась с

заводом, нужна ему. Сотни людей знают, ценят тебя. Мне

рассказывали, как ты выручила завод, найдя навый

способ получения эмалита, как организовала хор-. Это

прекрасно, думала я, это прекрасно, что у меня такая сестра.

Ты поднимаешься на высокую гору, Тоня. Не сдавай

позиций, не малодушничай, иди вперед!

Тоня слушала, широко открыв глаза, и слезы быстра

высыхали на ее пылающих щеках.

пиколай с Анной поднялись к парку. Отсюда, с

высоты крутого вала, был виден весь город. Стало быстра

светать. Белый дым тумана клубился у сизоватых

перелесков. Потом над темноголубыми массивами далеких

облаков нежно подрумянилось небо.

Внизу лежала земля, недавно освобожденная от

снега,— мягкая, темнобурая, набухшая влагой, с желтоваты-

мы пятнами примятой прошлогодней травы и острыми

яркозелеными молодыми побегами. Небо было чистое,

голубое. Высоко-высоко висела тонкая, едва уловимая

глазом паутина перистых облаков. Где-то переливчато звенел

первый, должно быть, в этом году жаворонок.

— Как красиво! — тихо проговорила Анна. Ее тонкие

126

брови круто изогнулись.— Ты знаешь, о чем я сейчас

думаю? Я вспомнила речь Вячеслава Михайловича по радио-

в первый день войны. Сколько в ней было гнева и боли!

Мне кажется, я никогда не забуду этот голос.

И еще вспомнилось мне сейчас... Седьмое ноября

сорок первого года. Фашисты подошли к Москве. А на

Красной площади, на ленинский мавзолей поднялся

Сталин. Войска стояли перед ним в строгом молчании. Не

колыхались знамена, не шевелились флажки линейных.

«Будет и на нашей улице праздник!» — сказал он. И вот

теперь праздник наступает.

— Ты знаешь,— произнес Николай, проникаясь ее

настроением,— мы в те дни как-то не думали о том, что

были на гребне истории.

— Может быть, и думали.— Анна упрямо взглянула

на него.— Везде партия, Николай! И там, на фронте, и на

заводах Урала, и здесь...

— Ив том, что ты меня любишь... тоже партия?

— Да, потому что партия возвышала наши души.

Она порывисто обняла Николая. Глаза ее

заблестели.

— Анна, когда я получил извещение о твоей гибели,4

горе оглушило меня. А потом... Я все больше и больше

стал верить в твое возвращение...

— Об этом злополучном извещении я узнала

совершенно случайно в Москве. Встречает меня один врач и

глазам не верит:

«Анна Сергеевна!»

«Ну, конечно. Что у вас такие страшные глаза?» —

спрашиваю.

А он говорит:

«Мы считали вас погибшей. Я работал заместителем

главного хирурга армии и сам выписал похоронную».

Представляю, сколько боли принесла тебе эта

ошибка,— заключила Анна, вздохнув.

— Превосходно! — воскликнул Николай.—

Превосходно, что это извещение оказалось ошибкой.

Стояло безветрие. День обещал быть светлым и

теплым. Небо раскинулось вольным шатром — голубым,

беспредельно высоким и ничто не нарушало его

чистоты.

127

— Какие интересные открываются горизонты, Анна! —

раздумчиво сказал Николай.— Я начал работать над

новым самолетом. Семен Павлович назвал его

воздушной эмкой. Хорошая будет машина! И вместе с тем не

могу расстаться со своим истребителем.

— Откуда в тебе эта склонность к истребителям? —

строго спросила Анна.

— Я влюблен в скорость. Скорость — золотая жила

моей машины. И потом, истребители нужны. Когда мы

заво_юем мир, его надо будет охранять.

Небывалый разлив затопил поля и низины. Внизу, у

самых окраин города, скользили белые, как чайки,

пароходы. Вдали, сверкая на солнце, отливала серебром

Волга. Вокруг парка, будто выйдя на праздник, гурьбились'

зеленые, с белой проседью ветвей, березы, серебристые,

статные тополя и кудрявые, как под венец разодетые,

липы. Свежий березовый дух, и тягуче-сладостный

смоляной запах тополя, и тонкий аромат липы наполняли

воздух хмельной брагой весны. *

На деревьях уже звенела хлопотливая птичья жизнь:

-строились первые гнезда.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Над Волгой полыхал закат. Багряное зарево неоглядно

разлилось по небу. Озаряя медленно наплывающие

сумерки, ярко рдели редкие облака, похожие на далекие

костры.

И река в розово-серебряной чешуе волн, и крутые

обрывистые берега в синеватом дыму тумана, и мглистый

бор с высыпавшими на опушку белотелыми березками в

узорчатых полушалках — все отражало это вселенское

пожарище.

Чардынцев стоял на взгорье и глядел с выражением

человека, увидевшего свое детство. Вон за холмом

раскинулось село Рыбаково. Исстари занимались здесь

рыбачьим промыслом да сплавляли лес в низовья Волги.

. Отец Алексея Степановича был великаном с темным

от ветра и солнца лицом, с большими серыми глазами, в

которых меж «густыми ресницами то светилась ласковая

теплота, то тянуло погребным холодком.

— Степану и в бездолье — раздолье, — говорили про

него. — когда разъярится — его сам Егор Кузьмич

сторонится.

Егор Кузьмич Старшинов — владелец буксирного

парохода и полдюжины барж — держал в своих хватких

руках все окрестные села.

Люди валили лес, сплавляли плоты, промышляли

рыбу, а Егор Кузьмич истово стучал костяшками на

счетах, будто творил молитву, чтоб продать товар

подороже, а людской труд купить подешевле.

Ф-144 - J 129

В пятистенном доме Старшинова — контора,

бакалейная лавка и галантерейный магазин.

У всех при встрече с ним, как колосья сильным ветром,

пригибало спины в учтивом поклоне. У всех в глазах

смирение и покорная готовность.

Только один Степан Чардынцев брезгливо

отворачивался и гордо держал свою огненно-рыжую строптивую

голову. В долги к Старшинову он не влезал: водку пил

редко, по большим праздникам, да и жена умело сводила

концы с концами.

Степана любили за веселый и смелый нрав,

недюжинную силу, искали у него заступничества. Он умел двумя-

тремя словами, произнесенными вполголоса, прижать

Старшинова к стенке.

Для Егора Кузьмича гордыня Чардынцева была

занозой в сердце, да сделать ничего не мог: Степанова

артель славилась по всей Волге честным и прямо-таки

колдовским мастерством.

Пытался однажды Старшинов урезонить Степана:

— Ты, Степа, спроть хозяина не ходи, — сказал он.—

У меня на волков и дураков капканы поставлены.

— Гляди, хозяин, как бы дураки ума не нажили! —

глухо ответил Степан и в потемневших глазах его прошла

до того студеная волна, что Старшинов, хоть и сам был

молод и славился силой, невольно поежился и больше на

эту тему не заговаривал.

С женой Степан всегда был весел и ласков, с сыном

часто крут. Алешка рос хрупким и пугливым.

— Негоже мужику за мамкин подол держаться. Бегай

с ребятами, учись удальству да прыти. Зря других не

обижай, но и себя в обиду не давай. В драку без причины

не лезь, но драки не бойся: уж коли началась потасовка —

кулаков не жалей, старайся, чтоб твой верх был! —

рассудительно наставлял шестилетнего сынишку Степан.

— Учишь чему? Охальник! — незлобиво заступалась

мать, а Алешка еще глубже зарывался в ее подол. — Не

бойся, колосочек ты мой зелененький, подсолнушек

тоненький.

— Овечка безответная! — в тон ей притворно пел

Степан, а потом сурово басил: — Вырастет — всяк шерсть

с него стричь станет. Алешка! Молока материного

пососал — будет! Теперь отцова духа набирайся.