Сестра вышла. Анна взялась за спинку кровати. «От Николая — ничего. Ни-че-го!..» Она устало опустилась на кровать.

Упавшие на пол письма вывели ее из задумчивости. Она подняла их, вскрыла первый конверт.

«Дорогая Анна Сергеевна!

Позвольте вас так назвать, потому что вы действительно дороги нам, как может быть дорог старый фронтовой товарищ. Мы любили ваш верный глаз и чуткое сердце. Бойцы мои верили в вас и, простите, меня иногда посещала зависть: мне хотелось, чтоб они так верили в мое мастерство, в мое предвидение. Когда мне сказали о вашей гибели, я понял, что вы больше, нежели дивизионный хирург.

Анна Сергеевна! Я никогда не сказал бы вам того, что пишу сейчас. И вы, вероятно, поразитесь тому, что обычно молчаливый и немного мрачный Чардынцев разразился чувствительными тирадами. Но сейчас я представляю ту самую константу физики, когда количество переходит в качество.

Начну сначала. Первая наша встреча была не из приятных. Вы выставили меня за дверь, и я ругал себя за слабость. Надо вам сказать, что за все сорок лет моей жизни у меня был только один друг. Это недостаток.

У человека должно быть много друзей. Я объясняю это моей необщительностью да еще и тем, что я к друзьям слишком требователен. Я долго присматриваюсь к человеку, недоверчиво выстукиваю и выслушиваю его, и если он мне понравится,— выдерживаю втайне мою симпатию к нему, как выдерживают молодое вино. Вы знаете моего друга. Это — Сухов. Но вот окончилась операция. По вашему, усталому лицу я понял, что вы пережили то предельное напряжение, на которое способны только решительные и честные люди.

Когда вы сказали короткое и уверенное: «Он будет жить»,— я подумал: «У этой женщины под внешней строгостью таится доброе сердце». Я впервые изменил правилу: не делать выводов о человеке, которого еще не узнал как следует. О вас вывод я сделал. Без взвешивания. Без выстукивания.

И представьте себе нашу радость, когда мы узнали, что вы живы.

Анна Сергеевна! Напишите о себе. Мы хотим знать все. Как идет лечение? Скоро ли вас выпустят на свет божий? Пишите в адрес нашего корпуса: оттуда сейчас ходит к нам самолет. Быстрей выздоравливайте!»

«Вас, Анна Сергеевна, конечно, интересует жизнь нашей дивизии. После вашего отъезда наступили белые ночи. Гитлеровцы усилили свои карательные операции. Мы ведем с ними бои, маневрируя по району. От пленных узнал, что на моем «фронте» появились две новых дивизии: одна снята с Волховского фронта, другая — из Парижа. Судя по их действиям, они явно не представляют себе особенности борьбы с партизанами. Они считают, что мы все время живем в лесу. Стоит им встретить на своем пути лес, и они «прочесывают» его из всех видов оружия. А бойцы наших засад сидят где-нибудь в овражке и смеются. Конечно, не всегда наше небо столь безоблачно. Недавно полк Сухова четверо суток отбивался от гитлеровской дивизии. Серьезно встревоженный, я прибыл в расположение полка. Полыхало несколько деревень, занятых противником. Фашисты подтянули скорострельные орудия и минометы. Вся глубина нашей обороны простреливалась. По существу, мы были окружены.

Сухов скороговоркой отдавал приказания. Он был возбужден. Это был не страх, не боязнь ответственности, а возбуждение творчества, вдохновение. Казалось, чем труднее положение, тем ярче. огонь в его глазах, тем тверже голос. В те дни я снова вспомнил вас с благодарностью за то, что вы спасли жизнь этому человеку.

Анна Сергеевна, как ваши успехи в лечении? Уже, вероятно, считаете, сколько перевязок осталось?

Привет вам от Сухова».

«Анна Сергеевна, не сердитесь за мое долгое молчание: оно было наполнено грозой и бурей — мы вели наступательные операции. Теперь мы диктуем свою волю фашистам и они только огрызаются. Сегодня исполнилось два года нашего «подполья». Это очень волнующая годовщина, Анна Сергеевна! Два года назад дивизия вырвалась из кольца, заплатив за свою дерзость дорогой ценой. Но мы не выпустили из рук оружия, врагу не удалось подавить нашу волю к сопротивлению. Мы укомплектовались новыми бойцами, пополнились вражеской артиллерией. И удивительно, раньше у Чардьпнцева был только один непосредственный противник— генерал фон Вейс. Его дивизия стояла против моей, и мьг знали примерно силы и возможности друг друга. Теперь, когда по гитлеровским сводкам моя дивизия разбита, — против меня действуют несколько генералов. Я знаю об их дивизиях очень многое, а они обо мне ничего. Интересный парадокс, не правда ли?

Я сегодня сказал об этом бойцам и надо было видеть, какой гордостью засветились их лица. Три года тяжелых лишений принесли свои плоды: мы владеем обширным районом Ленинградской области — «Семнадцатой республикой», как шутливо говорят бойцы. Да, Анна Сергеевна! Много пришлось пережить нашей Родине и каждому из нас. И знаете, что самое удивительное и самое волнующее? Верность. В самые мрачные дни, наполненные горечью неудач, болью и тоской, мы сохранили верность. Вот что самое дорогое в наших людях. Верность Родине, делу, другу. Верность партии, которая вела нас сквозь ураган войны. Теперь, когда позади самое страшное, вспомнить об этом особенно радостно. Анна Сергеевна! Когда я думаю о нашей победе,— она рисуется мне встречей старых боевых товарищей. Мне хочется, чтобы мы снова увидели друг друга и сказали то, чего не успели сказать, или не расслышали в урагане войны. На этой встрече мы вспомним пережитое. Каждое слово будет хмельным, как добрая чарка вина. Я надеюсь, вы поддержите мое предложение и пришлете свой новый адрес? Итак, до скорой встречи!

Чардынцев».

Анне показалось, что она прочитала эти письма за одну минуту.

Она снова почувствовала себя счастливой, будто крылья воспоминаний перенесли ее на фронт, к боевым друзьям. Вместе с ними кружила она по лесам и селам Ленинградской области, ускользала от карателей, била ашистских генералов неистощимым мужеством и изворотливой партизанской сметкой.

Странное дело! Вначале она чувствовала себя на войне сиротливым и хрупким существом, жертвой, потом обвыклась, втянулась в напряженную фронтовую жизнь, узнала настоящую цену людям. И главное — она все время ощущала себя на гребне событий, полных великого значения. Анна с энтузиазмом, на какой только способна была ее деятельная натура, отдавалась работе.

И вдруг тяжелая волна качнула землю...

Да, как это все-таки произошло?

Немцы ворвались в Грачевку с тыла, и когда Анну отбросило взрывом мины, они уже хозяйничали в деревне, обыскивая избы и повети. Мария Егоровна, та самая крестьянка, что позвала Анну к болылой дочери, вместе с двумя другими бабами перенесла раненую на руках в избу.

Никогда не забыть Анне, как бесстрашно заботились о ней эти три женщины — приносили хлеб, печеную картошку, обогревали ласкою в холодном подполе. Добрые женщины были вне себя от счастья после того, как, долго не приходя в сознание, Анна, наконец, открыла глаза и спросила непослушными губами:

— К-то в-вы?

- Русские мы! Русские бабы!

О, каким теплом повеяло от этих слов — русские бабы!

Она повела глазами, ища окно, и, не найдя, поняла все.

— Там... немцы, да? — спросила она снова после долгого молчания.

— Немцы. Только ты не тревожься, касатка, не выдадим...

Между тем ездовой, чудом уцелевший от взрыва мины, доложил Чардынцеву, что сам видел, как убило наповал Анну Сергеевну и санитара.

Штаб дивизии сообщил об этом на «Большую землю».

А для Анны мучительно тянулось время.

Будто назло, немцы не оставляли Грачевки, а, напротив, усиливали здесь свой гарнизон.

Нестерпимо ныла раненая рука, и сколько ни «испробовала Анна народных средств, облегчения не наступало. Осколком ей размозжило левую кисть и оторвало три пальца.

Рука продолжала распухать и Анне уже нельзя было приподнять ее.

«Начинается, должно быть, флегмона... Надо выбираться отсюда!» — решила она на исходе третьей недели своего необыкновенного плена. «Эх, противогангренозную сыворотку бы сейчас!»