Джеймс почувствовал, как Раена начинает бить крупная дрожь, и его собственное тело отозвалось на это отчаянными мурашками. Глаза Райнхолда прикрылись, словно спасаясь от взгляда Джеймса через зеркало.
Я... я больше не хочу боли... – еле слышно проговорил он, запинаясь. Ласкающая его ладонь сжалась, заставив эти слова оборваться отчетливым, почти жалобным стоном – таким восхитительно беспомощным, что Джеймс почувствовал, как встают дыбом волоски на руках.
Больно бывает тогда, когда ведешь себя плохо, Раен... А я просил тебя показать мне, что ты умеешь вести себя... хорошо, – голос Джеймса сорвался на последнем слове, и он внезапно ощутил мучительное желание плеснуть себе на лицо холодной водой. Взгляд на их отражение отзывался в ожидающем теле почти болезненными уколами, подводя напряжение к очень опасной черте – той, за которой больше не существует правил, и теряют свой смысл всякие попытки самоконтроля.
Я... – свободная рука Джеймса плотно зажала мужчине рот, не давая ему произнести еще что-либо этим слабым и безудержно сексуальным голосом, грозящим окончательно сорвать его с тормозов.
Сейчас я выйду из комнаты... Когда я вернусь, ты будешь ждать меня полностью раздетым. Будешь стоять на коленях около окна, ладони на стене. И ты будешь делать то, что я захочу, Раен...
...Райнхолд сделал все так, как было приказано – как будто кто-то внутри физически не позволял ему поступить иначе. Кожа на лице пылала от недавнего удара, шея все еще ощущала на себе жестокий удушливый захват. Он совершил непростительную ошибку, так самонадеянно попытавшись вмешаться в ход событий. Раен не понимал уже, как ему могло хватить на это безрассудства, он же еще хорошо помнил правила и знал все заранее, ведь то, что произошло потом, было таким естественным и ожидаемым. Нет, почти все. Все, кроме горячего дыхания и губ Джеймса на шее и на его собственных губах – таких непривычных, таких откровенных, окатывающих раскаленной волной тех самых ощущений, о которых Раен помнил всю эту неделю и которые так отчаянно желал хотя бы один раз еще испытать вновь. Они и сейчас горели на коже огнем, эти ощущения – горели, обездвиживая тело, заставляя безнадежно надеяться на что-то еще, что последует...
Но ведь за всем этим не могло теперь последовать ничего, кроме наказания.
Страх и возбуждение, перемешенные с чувством ошеломляющей беззащитности, создавали коктейль ощущений такой невероятной силы, что это разом и полностью лишило Раена воли. Прижавшись лбом к скрещенным на стене запястьям, он ждал, закрыв глаза и даже не пытаясь обернуться, когда Джеймс закрывал за собой дверь.
Он слышал, как скрипнула дверца шкафа, слышал приближающиеся шаги, отзывающиеся жаркими мучительными спазмами где-то в желудке.
Что дальше? обещанные Джеймсом тридцать ударов...?
Ожидание вызывало почти панику, разбивающую вдребезги все доводы разума – о том, что удары не смертельны, и о том, что он переживал все это много раз когда-то. Сейчас ожидание боли будило глубоко в груди нутряной, безотчетный, животный ужас, отчего-то не идущий ни в какое сравнение с тем, что Райнхолду приходилось испытывать за решеткой. Но все, что он мог сделать – только неподвижно ждать, стараясь успокоить дыхание и усмирить колотящую тело дрожь.
Райнхолд почувствовал, как обжигающе горячие руки прошлись по его груди и животу; теплые кончики пальцев вызывали во внутренностях крошечные судороги каждым своим прикосновением. Потом жесткие ладони запрокинули голову, и на глаза опустилась сложенная в несколько раз черная ткань. Это, наверное, один из платков, оставшихся еще от матери, отстраненно определила какая-то глубокая, безучастная к происходящему часть его сознания. Плотная повязка прикрыла лицо так, что сделалось невозможно видеть даже то, что происходит внизу. И... странным, непостижимым образом осознание этого принесло с собой что-то, напоминающее облегчение. Раен шумно втянул в себя воздух, чувствуя, как ладони Джеймса сводят его запястья за спиной, плотно стягивая их такой же сложенной в несколько раз полосой шершавой ткани. Это не было похоже на ощущения от веревки или наручников – настойчивое, но вовсе не болезненное напоминание о его собственной беззащитности, о невозможности даже прикоснуться к себе, горячей магмой отзывающееся где-то под ложечкой, удивительным образом усиливающее и подстегивающее начавшее было таять возбуждение.
Раен слышал тяжелое, прерывистое дыхание Джеймса, когда губы того легонько коснулись одной из только что оставленных меток на его плече, прежде чем мужчина отстранился, сделал несколько шагов назад и присел на скрипнувший диван. «Иди сюда, – донеслось до Райнхолда. – С колен не поднимайся».
...это отчего-то оказалось совсем легко – просто подчиниться. Раствориться в желаниях Джеймса, больше не задумываясь ни о чем, просто отдаваясь на волю потока невидимой лавы, состоящей из порывов, эмоций и прикосновений – словно в самой смелой фантазии, в воплощении самого нереального сна. Повязка на глазах в несколько раз усилила слух и тактильные ощущения, вызывая желание прижаться к Джеймсу всем телом, лицом, по-кошачьи потереться щекой о его грудь, вдыхая его запах, запах горьковатого одеколона и слабо пахнущей табаком плотной шерстяной материи, чтобы потом добраться губами и языком до треугольничка голой кожи под ключицами – и почувствовать на себе обнимающие руки. «Хороший мальчик, – Райнхолд отчетливо расслышал в голосе Джеймса улыбку – А теперь раздень меня...» Раен не сразу сообразил, к чему относится команда, а потом тихонько зарычал, зацепив зубами молнию и потянув ее вниз, расстегивая шерстяной свитер до самого конца и прослеживая ртом открывающуюся его губам полоску горячей кожи. Джеймс издал сдавленный стон, одной рукой расстегивая на себе ремень джинсов и распахивая ширинку, и Райнхолд прихватил зубами край его боксеров, прижимаясь лицом к пульсирующему члену, а потом беспорядочно целуя живот, грудь, соски, уже почти не контролируя себя и собственное возбуждение, нарастающее с каждым новым судорожным вздохом Джеймса. Горячие ладони оглаживали и ласкали его тело, забираясь в самые сокровенные его уголки, и эти прикосновения распространяли по телу волны удушающего жара, вызывая мучительное желание обнять в ответ, хотя бы просто прикоснуться к нему чем-то, кроме собственных губ, и невозможность сделать это отнимала у Раена всякую способность мыслить. Джеймс со сдавленным рыком притянул его к себе, поднимая с пола и практически усаживая верхом на собственные бедра, удерживая за затылок, прижимая к себе, и начал целовать Раена с такой силой, что сделалось трудно дышать. Все чувства рассыпались пестрой мозаикой от этого поцелуя, и от соприкосновения пышущих жаром тел, и Райнхолд уже плохо отдавал себе отчет в том, что было дальше – когда Джеймс опрокинул его на кровать, когда освободился от собственной одежды и когда в одно движение широко раздвинул его ноги, продолжая целовать. Когда Джеймс, ни на секунду не прерывая этот жадный, голодный, глубокий поцелуй, медленно проник в него влажными пальцами, вызвав сперва ошеломленный вздох, а затем – рваный полукрик- полустон. Это просто было чересчур – яростные движения чужого языка в глубине собственного рта, и ощущение завязанных глаз и стянутых за спиной рук, и этих грубоватых движений, вынуждающих задыхаться от собственной уязвимости, которая билась в ушах вместе с током крови и гнала по телу вниз, к подрагивающему члену, потоки чистой энергии, искреннего, не замутненного ничем желания. Двигающиеся в нем пальцы вырывали из легких сдавленные вскрики каждый раз, когда проникали внутрь, и живот от этого сводило мелкими судорогами, а волны возбуждения накрывали с головой, заставляя стонать и извиваться, умоляя о еще большем контакте. «Нравится, Раен? а вот так?» – хриплый голос Джеймса был почти не слышен за нарастающим звоном, которым наполнилось окружающее пространство, но интонации его ощущались как удары в поддых, заставляя запрокидывать голову и хрипло, прерывисто стонать. «Да-а- а...» Потом рука Джеймса внезапно оказалась у самого его лица. «Облизал.
