Вот какими они были, эти встречи.
Иногда чуть более, иногда чуть менее болезненные.
Иногда длящиеся всю ночь напролет, иногда совсем недолгие.
Иногда Джеймсу нравилось обездвижить Райнхолда полностью, а иногда он предпочитал обходиться даже без наручников.
Иногда Раен подчинялся ему без единого слова, а иногда изображал сопротивление – именно изображал, каждый раз мучительно ожидая наступления момента, когда Джеймс назовет себя победителем.
Тонкий черный ремешок, сложенный вдвое, бьет с оттяжкой, оставляя на теле ярко-бордовые, быстро наливающиеся кровью полосы. Без наручников трудно удержаться на ногах – непреодолимая сила швыряет на четвереньки, вжимает в угол, придавливает к стене. «Вставай». Едкий горячий пот заливает глаза, тонкими струйками стекает по груди. Последний удар задевает лицо. «Не надо больше...» – шепотом снизу вверх. Не мольба – просьба. Кожа горит от ударов и возбуждения. Джеймс опускается на корточки, убирает прилипшую прядь волос у Раена со лба. Во взгляде – любопытство естествоиспытателя.
«Маленькая сучка снова позабыла правила?». Конечно же, он помнит. Не отворачиваться, не закрываться руками, смотреть в глаза. Кажется, он нарушил сразу все. Вместо ответа Райнхолд медленно притягивает ладонь Джеймса к губам, пользуясь тем, что у него сегодня не скованы запястья. «А знаешь, мне похрену на твои правила...» – зубы с силой сжимаются у Джеймса
на ладони, тот вздрагивает, выдергивая руку. Приятное тепло разливается внутри от осознания того, что сумел причинить ему боль, и Раен скалится от удовольствия совсем по-звериному. Он перехватывает занесенную для удара правую руку Джеймса, отводя ее от своего лица, словно армрестлер. Поэтому первый удар в живот приходится слева.
...Джеймс сидит на нем верхом, прижимая к полу и удерживая за вывернутую кисть. «Ты сам напросился, паршивец...» Раен чувствует, как веревка стягивает локти. Потом в рот забивается жесткая тряпка. «Это чтобы ты больше не кусался... и вел себя тихо», – ласково поясняет Джеймс, проводя ладонью по его загривку. Обычно Джеймс не любит кляпы – с ними ведь можно пытаться кричать – поэтому теперь Райнхолду делается страшно.
Подняться на ноги действительно сложно – слишком дрожат колени.
Потом пальцы Джеймса дразняще касаются его наполовину эрегированного члена. От легкой тени удовольствия, перемешенной со страхом, перехватывает дыхание и темнеет в глазах.
«Нет, сегодня ты не заслужил...»
В руке у Джеймса поблескивает тайзер. Раен отчаянно мотает головой, прижимаясь к стене, его недавний азарт вытесняется из сознания липким колючим ужасом, который отдается режущей болью где-то в легких и в желудке: он слишком хорошо помнит, на что способна эта штука.
«Расслабься, Раен. Боль быстро отпустит...» Вспышка.
Не отворачиваться. Не закрываться руками. Смотреть в глаза. Не отворачиваться...
...он не знает, сколько времени это длится. Первое, что ощущает Раен, снова начиная воспринимать окружающий мир – прикосновения чего-то холодного к лицу. Он словно издалека слышит собственное тяжелое дыхание, все тело звенит. В руках у Джеймса – полотенце, с которого стекает холодная вода.
Чужие ладони вытирают ему лицо, шею, плечи, ледяные струйки воды сбегают на живот. Он ощущает пьянящую упоительную легкость от каждого постороннего прикосновения и одновременно с тем дикую, жмущую к земле тяжесть от него. Когда холодная ткань прижимается к глубокому, вновь начавшему кровоточить рубцу на плече и груди, Раен вздрагивает.
«Ш-ш-ш...тише, – доносится до него. – А теперь, поганец, ты попросишь у меня прощения...»
Изредка он видел Локквуда в столовой или в цехах – и, отчаянно стыдясь самого себя, почти ждал этих моментов, когда можно будет понаблюдать за ним исподтишка. За этими уверенными шагами, за четкими движениями, за тем, как небрежно начальник охраны отдает приказы своим низким, чуть хрипловатым голосом. Райнхолду были знакомы малейшие оттенки этого голоса, выражающие
удивление, гнев или неприязнь. Или удовольствие. Он знал наизусть все детали мимики Джеймса, и то, как чуть кривятся его губы и непроизвольно хмурятся брови в момент наслаждения. А эта песочного цвета форма, совсем не скрывающая, какое у него сильное, накачанное и вместе с тем гибкое тело – как у пантеры. Джеймсу дьявольски шли эти цвета: темно-коричневый и песочный. И рубашка с короткими рукавами, обнажающая смуглые покрытые редким темным волосом руки – жилистые и сильные, которые могут... могут все.
Иногда Раен не успевал отвернуться и встречался с Джеймсом глазами, и в такие секунды все переворачивалось у него внутри – от легкой, едва заметной полуулыбки на губах Локквуда, от невысказанных слов, зашифрованных в его взгляде. То, что Джеймс сейчас был на расстоянии и не мог пока прикоснуться, отзывалось под ложечкой режущим, мучительным страхом – а тело на этот страх неизменно отзывалось эрекцией.
Райнхолд был невообразимо противен себе – но ничего не мог с собой поделать. Стоило ему только представить себе хотя бы эти жесткие пальцы, оставляющие синяки на коже, или вспомнить, как уверенно и болезненно они берут его за подбородок, как та, чужая, ненастоящая (гнуснаяпозорнаяспасительная) сущность, завладевшая сознанием, бесстыже жаждала близости с этим человеком, которого Раен боялся и ненавидел, горячей, скользкой, упругой и тесной близости, жаждала быть распнутой, ощутить в себе медленно нарастающую, тугую, твердую, горячую, проникающую все глубже боль. Раен презирал себя и ощущал зависимым – да, его тело и раньше было во власти Джеймса, но теперь Райнхолду казалось, что тот поймал на крючок и выпотрошил все его нутро, словно мелкую рыбешку.
Райнхолд все еще пытался убедить себя, что ненавидит начальника охраны, как и раньше, но сам уже не мог понять, где правда. Порой ему казалось, что ненависть вот-вот готова проснуться, но теперь это чувство стало казаться ему опасным и бессмысленным одновременно.
Сознание Раена отчаянно противилось воспринимать окружающую реальность как реальность. В такой реальности он, согласно всем своим убеждениям, давно должен был бы быть мертв, а он был все еще жив. Его поведение было чем-то вроде бегства от самого себя, стремления изменить свой мир так, чтобы сделать его выносимым.
...но бывала и нежность – насмешливая, в сути своей еще более жестокая, чем побои, и подтверждающая власть Джеймса над ним лучше всякого насилия. Тело, привыкшее к муке, становится так беззащитно даже к пустяковой ласке. И от нее съеживается кожа на затылке, пробегают отчаянные мурашки по телу и начинает покалывать в животе. Простое прикосновение ладони к щеке, перебирание волос, кончики пальцев, щекотно пробегающиеся чуть ниже пупка, – от них темнело в глазах, и Раен не управлял собой в эти моменты, хотелось целовать эти руки и облизывать эти пальцы, ставшие вдруг такими. Иногда Джеймс позволял ему это и улыбался, глядя на него сверху вниз, и в такие моменты Райнхолд мог поднять взгляд и посмотреть ему в лицо – и разглядеть его близко-близко: чуть обозначившиеся складки возле губ, темные брови и густые ресницы, и еле заметные лучинки морщин около глаз. А потом рука Джеймса неизменно ложилась на его затылок и принуждала опустить голову ниже, и провести языком по набухающей голубоватой венке вдоль напряженного члена.
Или ладонь Джеймса, когда она вдруг неожиданно скользила по его телу вниз и медленно сжималась, как пасть какого-то хищника, настигшего жертву, и начинала двигаться коротко и ритмично, сводя с ума, заставляя стонать и безмолвно умолять о продолжении – но продолжением становились лишь хлесткие удары кнута. И боль в такие моменты слишком явственно перемежалась возбуждением, придавала ему невиданную доселе остроту, проникая в тело, подцепляя кожу своими ядовитыми крючьями и на некоторое время унося в небытие – так, что Раену казалось иногда: он разучился понимать, что такое возбуждение без боли.
