Генерал безмолвно положил папку с докладом на стол. Сверху лежала копия приказа командира танковой дивизии генерала Неринга, в котором говорилось: «...наши потери снаряжением, оружием и машинами необычайно велики и значительно превышают захваченные трофеи. Это положение нетерпимо, иначе мы «напобеждаемся» до своей собственной гибели...» Оловянный взгляд командующего остановился на фразе: «...мы «напобеждаемся» до своей собственной гибели».

— Что? — он поднял усталые веки. — И это пишет генерал? Командир дивизии?! Позор! Он паникер!

Командующий размашисто наискось написал на приказе: «Вызвать ко мне!»

Однако, немного подумав, несколько тише, но решительно приказал:

— Напишите донесение в ставку, что наши войска натолкнулись на сильно укрепленную линию русских на рубеже... — он запнулся и, водя растопыренными пальцами по карте, соображал, как назвать этот рубеж, — на рубеже Ельня — Ярцево, — наконец определил он.

— Надо взять еще шире: по всему фронту — от Жлобина до Великих Лук. Ведь там тоже застопорилось, — не без опаски ответил генерал, ожидая, что это может вызвать бурю негодования.

Фельдмаршал кивнул головой.

— Пожалуй так... — И он грузно осел в кресло, пораженный страшной действительностью. Нервно постукивая пальцем по глухому дереву стола, он думал: «Да, с «планом Барбаросса» покончено! Требуется передышка. — И в его памяти предстало властное лицо Гитлера. — Но как объяснить такую очевидную вещь этому неуравновешенному человеку?»

Хотя фельдмаршал фон Бок и был уверен, что в недалеком будущем германская армия победит красную Россию, но все же будущее пугало его. Пугало необыкновенно упорное сопротивление советских людей. И фон Бок задумался над тем, как бы яснее изложить эту мысль главному командованию сухопутных войск, чтобы заставить и командование и Гитлера прислушаться к ней и изменить взгляды на Россию. «Иначе произойдет трагедия!..» — И, обдумывая каждое слово, он стал вслух формулировать основную мысль доклада:

— Я считаю, что завершение уничтожающих боев на Востоке будет разительно отличаться от того, как это было на Западе. На Западе и в польской кампании войска окруженного противника после боев в основном почти добровольно сдавались в плен. На Востоке большое количество русских укрылось в лесах, на полях, на болотах, в обширных, еще не прочесанных нами районах.

Там находятся вооруженные батальоны, которые представляют для нас опасность... Причина кроется в том, что русские в основном уклоняются от плена... — фон Бок перевел усталый взгляд на генерала, записывавшего в тетрадь высказанные командующим мысли, и сказал ему: — Сейчас же передайте начальнику штаба.

Начальник штаба одобрительно отнесся к предложенной командующим формулировке и почти целиком, с небольшим изменением, поместил ее в доклад главному командованию сухопутных войск.

— Вот так! — многозначительно произнес командующий, подписал доклад, а ниже, перед словами «июля 1941 года», поставил 29-е число.

В те дни, когда передовые отряды гитлеровцев, захватив Ярцево и станцию Днепровскую, двигались с юга и с севера навстречу друг другу, чтобы отрезать пути отходящим из-под Смоленска советским войскам, полковник Железнов получил в штабе фронта новое назначение.

Выйдя из отдела кадров, расположившегося в кустах под открытым небом, в полукилометре от штаба фронта, Железнов направился к своей укрытой в роще машине. Вдали он увидел военного, который шел от штаба фронта, то и дело вытирая платком бритую голову. Яков Иванович узнал в нем полковника Лелюкова.

— Чертушка, здравствуй! — Лелюков схватил Железнова за плечи. — Жив, курилка? Слышно что-нибудь о семье?

— Нет, Александр Ильич, — ответил Железнов и, вытянув руки по швам, отрапортовал: — Товарищ полковник! Прибыл в ваше распоряжение. Назначен вашим заместителем.

— Пракрасно!.. прекрасно!.. — сказал Лелюков. — Перво-наперво пойдем в столовую, а потом поговорим.

В столовой штаба было очень жарко. С бритой головы Лелюкова за воротник гимнастерки стекал пот. Быстро пообедав, они с Железновым прошли в сад и там, в тени вековых лип, сели на траву. Лелюков разложил карту.

— Вот смотри! Они стремятся окружить смоленскую группировку. Захватили Ярцево и станцию Днепровскую и с этих пунктов прорываются друг другу навстречу, чтобы окончательно отрезать нашим войскам единственную Старо-Смоленскую дорогу. — Пальцы Лелюкова, очертив два полукруга, сошлись у надписи «Соловьево». — Видал?

Яков Иванович кивнул головой.

— Нам приказано не допустить этого. Мы должны стать стальной дугой, которую не в силах смять немецкие клещи. Нам дают сводный отряд из двух стрелковых полков и двух саперных батальонов. Этими силами мы должны сдержать врага, построить через Днепр переправы и пропустить по ним наши войска из-под Смоленска...

В эту же ночь отряд Лелюкова был на машинах переброшен в лес, который тянулся вдоль левого берега Днепра, против Соловьева и Радчина. Полки сразу пошли навстречу врагу, а батальоны саперов начали строить переправы. Основная переправа была приказом фронта назначена у Радчина и Пашкова. Здесь на двухкилометровом участке строились четыре моста: на плотах, на козлах и на коротких сваях.

Полки внезапно с ходу ударили по гитлеровским передовым отрядам и заставили их отступить. Командование врага неистовствовало. Оно открыто по радио передавало приказ командирам частей:

«...Немедленно разбить небольшой отряд пехоты большевиков! Остатки его потопить в реке! Захватить берег Днепра и прочно закрыть выход войскам, отступающим от Смоленска!..»

Но потопить «большевистских солдат» в Днепре гитлеровцам так и не удалось. Каждая атака фашистов, проводилась ли она днем или ночью, стоила им больших жертв.

В артиллерийском грохоте и в пороховом дыму круглые сутки работали саперы, наводя переправы.

Село Радчино и деревня Пашково раскинулись по правому берегу Днепра. Старенькая церковь, окруженная зеленью садов, поднималась над рекой. Сюда вновь, после многих лет, прошедших с нашествия французов, ворвался враг, и теперь нескончаемые потоки людей, обозы и скот уходили от него по дорогам, прогонам, по песчаным спускам, направляясь к только что построенным переправам.

Железнову встретился старик, перегонявший скот через глубокий брод. Старик погрозил высохшим кулаком в ту сторону, откуда доносилась стрельба, и сказал:

— Кабы не гэта скацина, я б с вами сражался... — он постучал кулаком в грудь. — Душа не терпит!

Яков Иванович узнал в старике деда Апанаса, которого видел накануне войны в Западной Белоруссии.

— Дедушка, как же вы это, в такую даль? Небось отдохнуть вам надо!

— Ваша правда, товарищ командир. Дуже заморился. Да что делать-то, нужно добро сдать! А что касаемо отдыха, так у нас есть главный — зять мой Дементий. Он должен нагнать нас и распорядиться. — Дед Апанас забеспокоился, что коровы ушли в сторону, и хрипло крикнул шагавшим с ним ребятам: — Хрол! Пугни тварыну-то! — Потом снова обратился к Железнову: — Мы можем ваших красноармейцев молочком напоить. А одна у нас коровенка, боюсь, не дотянет, так мы, если желаете, ее вам на харч сдадим. Вы только нам квиток напишите для порядочка, ведь скотина-то, сами знаете, общественная.

Кроме радчинских переправ строились еще переправы через Вопь — у Пущина и через Днепр — у Соловьева. Так как через Соловьево шло шоссе Смоленск — Дорогобуж и по этой дороге двигались отходящие войска, то штаб армии назвал все эти переправы через Днепр и Вопь Соловьевской переправой.

Объехав за ночь и утро все мосты, Яков Иванович возвращался в Радчино с неприятными вестями: гитлеровцы заняли северную окраину деревни Задняя и, приблизившись к Соловьеву, обстреливали наши войска и мешали их переправе.

Когда машина Железнова спускалась через деревню Заборье к ручью, Яков Иванович увидел Лелюкова. Он находился на колокольне старенькой церкви у реки. Полковник держал возле уха телефонную трубку и, резко размахивая рукой, с кем-то разговаривал.