Вспомнив это выражение Родзаевского, генерал снисходительно погасил тонкими аристократическими губами улыбку. Родзаевский действительно обладает удивительным даром любую банальщину облачать в замысловатые словесные формулы. И следовало признать, что очень часто ему это удается. Во всяком случае, на совещаниях командного состава армии его «выраженьица» теперь уже нередко можно было слышать из уст других полковников и даже генералов.

Семенов вошел в кабинет, обставленный в старом дворянском стиле из всего того, что удалось найти истинно русского, вообще европейского, в Харбине. Просторный, с двух сторон завершающийся большими полукруглыми лоджиями, он уже по существу был превращен в музей атамана Семенова, экспонаты которого виднелись везде: вывешенными на стенах, выставленными на полках шкафов, которые по идее должны были бы заполняться книгами; на трех П-образно поставленных столах, на каждом из которых царила статуэтка одного из кумиров: Наполеона, Колчака, недавно подаренная ему фюрером русских фашистов Родзаевским, Гитлера.

Впрочем, все трое пылились здесь лишь до той поры, пока появится статуэтка атамана Семенова. Генерал уже заказал ее одному местному скульптору из русских, что прибыли в Маньчжурию еще полвека назад. Он и сейчас старался никого не впускать в свой кабинет-музей, – для приемов у него был другой, рабочий, на первом этаже, – тогда же путь сюда вообще будет заказан кому бы то ни было.

Когда вернемся в Россию, прикажу, чтобы этот кабинет, как он есть, перевезли в Читу, решил Семенов, садясь в удобное, обшитое зеленым бархатом, кресло. Именно в Читу, а не в заезженный, превращенный в сонмище Петербург, а уж тем более – в развращенную большевиками Москву.

Пусть для кого-то Чита кажется забытой богом и людьми провинцией. Но именно этот город будет объявлен когда-то колыбелью семеновского движения. «Семеновского освободительного, – уточнил генерал, – движения». Колыбелью и столицей. Она же станет и первым городом, который он изберет для ставки, когда его войска начнут новый поход в Россию.

«Даже если не удастся продвинуться к Уралу, – взглянул он на карту, – создам Забайкальскую Русь – Даурию. Только так: Русь-Даурию».

Генерал склонился над картой и взглядом очертил территорию, которая, по его замыслу, должна составить страну Даурию. Получалась огромная природная крепость, рубежи которой на Севере вырисовывались непреодолимым рубежом Байкала; Становым хребтом и отрогами Восточного Саяна – на востоке и западе; с тылами в виде границ с Монголией и Китаем – на юге.

А ведь это идея! Поднять забайкальское казачество. Сформировать летучие отряды из бурятских, тувинских и монгольских ополченцев. Создать сеть фортов на перевалах и равнинных проходах. Сам Господь Бог перстом своим указывает ему на эту землю обетованную.

Если бы в свое время он указал на нее адмиралу Колчаку и тот увел войска за Сибирское море, да хорошенько укрепился – свободная забайкальская Россия могла бы держаться до сих пор. Однако Верховного правителя обуревала иная идея: непременно владеть всем огромным пространством от Урала до Тихого океана. Только так: от Урала до океана. Но это оказалось невозможным. Непомерные расстояния, дъявольские морозы при абсолютном сибирском бездорожье; красные партизаны на коммуникациях и постоянно натравливаемые на казаков шайки аборигенов.

Нет, удержать это пространство силами, которыми обладал тогда сухопутный вице-адмирал, было просто невозможно. Не говоря уже о том, что представления о тактике и стратегии борьбы на сухопутных фронтах у мореплавателя Колчака были весьма приблизительными, а порой и странными. Ну да не об этом сейчас… Тем более что ведь был период, когда фактическим правителем всей Сибири оставался он, генерал-лейтенант Семенов. Но и ему тоже не приходила тогда в голову идея использовать природную забайкальскую крепость.

Атаман оторвался от карты и перевел взгляд на покоящийся в золоченой рамке, – наподобие тех, в которые обычно заключались семейные фотографии, – приказ Колчака о передаче всей власти в Сибири генералу Семенову, изданный им 4 января 1920 года.

«…Ввиду предрешения мною вопроса о передаче Верховной Всероссийской власти Главнокомандующему вооруженными силами Юга России генерал-лейтенанту Деникину, – говорилось в нем, – впредь до получения его указаний, в целях сохранения на нашей Российской Восточной Окраине оплота Государственности на началах неразрывного единства всей России, предоставляло Главнокомандующему вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа генерал-лейтенанту атаману Семенову всю полноту военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной Окраины. Поручить генерал-лейтенанту атаману Семенову образовать органы государственного управления в пределах распространения его полноты власти. Верховный правитель адмирал Колчак».

«…Впредь до получения указаний». Но указаний Деникина не последовало. Значит, приказа Верховного правителя никто не отменял и не изменял. Он действителен до сего дня, утверждая и узаконивая его в титуле Главнокомандующего и праве на всю полноту власти в Российской Восточной Окраине. И все же…

Тысячи раз перечитывал Семенов этот документ, однако вновь и вновь он вызывал в его душе целую гамму противоречивых чувств, порождая множество вопросов. Почему Колчак считал вопрос о передаче власти Деникину «предрешенным»? Почему он, Верховный правитель, обладающий властью на огромной территории России, значительно большей, чем та, которая была в руках Деникина, столь безропотно соглашался передать «всю полноту власти» какому-то бездарному генерал-лейтенанту? И добро бы кому-то из царской семьи, наследнику престола принцу крови. Это было бы понятно. Но самозванцу Деникину! У которого прав на «Верховную Всероссийскую власть» было куда меньше, чем у самого адмирала Колчака. Или по крайней мере не больше.

Впрочем, он никогда не верил в Колчака. На всех действиях адмирала, его взглядах на будущее своего войска, России и свое собственное будущее, лежала печать обреченности. Да, обреченности. И время безжалостно, жестоко подтвердило это. Даже арест и казнь Колчака получились какими-то нелепыми, недостойными Верховного правителя.

Тем не менее за приказ, копия которого хранилась сейчас на его столе, он был признателен Колчаку. Как-никак в течение всех лет, что минули после Гражданской войны, Семенов использовал именно эту, данную ему Колчаком, «всю полноту военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной Окраины».

В ситуации, при которой любой, собравший под своим началом полсотни земляков, объявлял себя атаманом, а всякий наголову разбитый красными генерал тщился предстать перед заграницей в лике единственного, богоизбранного спасителя России, военно-политическое завещание верховного правителя становилось уникальным юридическим подтверждением хоть какой-то правомочности амбиций одного из генерал-атаманов, ставило его право на верховенство в среде дальневосточной белогвардейской эмиграции, и даже среди ее генералитета, вне всякой конкуренции.

Наконец, только приказ Колчака давал основание японской военной и гражданской администрации рассматривать генерала Семенова в качестве единственного и полноправного представителя эмиграции на всех переговорах. Японцы отлично понимали: стоит генералу Семенову сойти с политической арены, и в стане белого офицерства начнется такой разброд, что вселить в него дух единства будет уже невозможно.

Генерал Семенов, конечно же, осознавал все это. Не скрывал, что осознает. Деликатно старался не злоупотреблять надеждами и расчетами своих покровителей. Однако же цену себе держал. Что-что, а это он умел.

– Господин генерал, – появился в дверях полковник Дратов, – звонят из японской миссии.

Семенов растянул губы в благодушной улыбке. Он всегда улыбался, не раскрывая рта, не разжимая губ, совершенно беззвучно. В то же время ни слова не произносил улыбаясь. Каждое его слово было словом атамана Семенова. Оно могло и должно было рождаться из суровой необходимости и в суровой сосредоточенности.