– Не двигайся, не двигайся, пока еще нет, – зашептал монстролог. – Осторожно, осторожно. Он ранил тебя, Уилл Генри? Укусил или поцарапал?

Я отрицательно потряс головой.

Уортроп внимательно изучил мое лицо и покинул меня так же внезапно, как только что вернулся. Гостиная постепенно заволакивалась серым туманом. Шок начал оказывать воздействие на мое тело, и я почувствовал ужасный холод.

Где-то вдали до меня доносится жалобный крик паровозного свистка. Туман расступается, и на платформе стоим мы с матерью: мы держимся за руки, и я вне себя от счастья.

«Это он, мама? Это тот поезд?»

«Думаю, да, Вилли».

«Как ты думаешь, папа привез мне подарок?»

«Если нет, то это не твой папа».

«Хотел бы я знать, что это!»

«Хотела бы я не знать, что это».

«Папы в этот раз долго не было».

«Да».

«А сколько, мам?»

«Очень долго».

«В прошлый раз он привез мне шляпу. Дурацкую шляпу».

«Ну, ну, Вилли. Это была очень славная шляпа».

«В этот раз я хочу что-то особенное!»

«Особенное, Вилли?»

«Да! Что-нибудь чудесное и особенное, как те места, куда он ездит».

«Не думаю, чтобы ты нашел их такими уж чудесными или особенными».

«А я нашел бы! И я найду! Папа говорит, когда я достаточно вырасту, он возьмет меня с собой».

Сжимает мою руку. А вдали – рык и пыхтенье локомотива.

«Ты никогда не вырастешь настолько, Уильям Джеймс Генри».

«Однажды он меня возьмет. Он обещал. Однажды я увижу места, которые другим только снятся».

Поезд – живое существо; он злобно визжит, жалуясь на рельсы. Черный дым угрюмо валит из его трубы. Поезд бросает презрительный взгляд на толпу, на важничающего проводника, на носильщиков в аккуратных белых куртках. И он огромен – в нем дрожат сила и сдерживаемая ярость. Это пыхтящий, рычащий, разъяренный монстр, и мальчик зачарован им. Какой мальчишка не был бы зачарован?

«А теперь гляди, Вилли. Ищи своего отца. Посмотрим-ка, кто первый его увидит!»

«Я вижу! Я его вижу! Вон он!»

«Нет, это не он».

«Нет, это… Ох, нет, это правда не он».

«Ищи дальше».

«Вон он! Это он! Папа! Папа!»

Он похудел; его пропыленная одежда, обтрепавшаяся в путешествии, свободно висит на сухощавом теле. Он не одну неделю не брился, и глаза у него усталые, но это мой отец. И я всегда его узнаю.

«А вот и он! Вот мой Уилл. Иди ко мне, сынок!»

Я взлетаю на тысячу футов вверх; руки, что поднимают меня, худые, но сильные, и лицо его на миг оказывается подо мной, а затем я утыкаюсь ему в шею и сквозь копоть рельс вдыхаю его запах.

«Папа! Папа, что ты мне привез?»

«Привез! С чего это ты взял, что я что-то тебе привез?»

Смеется; и зубы его очень белы на небритом лице. Он нагибается поставить меня на ноги, чтобы обнять жену.

«Нет! Понеси меня, папа».

«Вилли, твой отец устал».

«Понеси меня, папа!»

«Все в порядке, Мэри. Я понесу его».

Пронзительный, жуткий вопль чудища, последний злобный клуб выдохнутого им дыма, и, наконец, я дома, в объятиях своего отца.

Уортроп поднял меня на руки, скривившись от мышечного усилия, потребного, чтобы удержать мое тело как можно дальше от его собственного.

– Подними руки, Уилл Генри. И не вздумай ими пошевелить!

Он отнес меня на кухню. Таз для мытья стоял на полу у очага, до половины заполненный дымящимся кипятком. Я заметил на плите чайник и понял, с внезапным уколом грусти, что слышал свисток чайника – а вовсе не поезда. Мои отец и мать вновь исчезли, скрылись в сером тумане.

Монстролог усадил меня на пол перед тазом и сам сел рядом, тесно прижавшись ко мне. Он обнял меня и крепко ухватил за руки, чуть ниже локтей.

– Готовься, Уилл Генри. Обожжет.

Он наклонился вперед, притиснув меня к дымящейся воде, и затем погрузил мои окровавленные руки в раствор – в смесь кипятка и карболовой кислоты.

Тут-то ко мне и вернулся голос.

Я орал; я пинался; я бился; я толкал его изо всех сил, но монстролог не сдавался. Сквозь слезы я видел, как алый туман крови Кендалла заволакивает прозрачный раствор, расползаясь в нем змеиными кольцами, покуда я наконец уже не мог разглядеть в нем свои руки.

Доктор яростно прошептал мне в ухо: «Хочешь жить? Тогда держи! Держи!»

В глазах у меня зацветали черные звезды, превращались в сверхновые, взрывались и гасли. Когда силы мои иссякли, в тот самый миг, когда я замер, колеблясь, на грани обморока, монстролог вытащил мои руки из таза. Обожженная кожа на них стала ярко-красной. Уортроп поднял их, повернул туда-сюда, и я почувствовал, как напряглось его тело. Он тихо ахнул.

– Что это, Уилл Генри? – Доктор указал на маленькую ссадину на средней костяшке указательного пальца левой руки. Свежая кровь выступила у нее в середине. Когда я не ответил немедля, Уортроп слегка встряхнул меня.

– Что это? Он укусил тебя? Или оцарапал? Уилл Генри!

– Я… я не знаю! Я упал с лестницы… не думаю, что это он.

– Подумай, Уилл Генри! Вспомни!

– Я не знаю, доктор Уортроп!

Он встал, а я рухнул, слишком слабый, чтобы подняться, и слишком перепуганный, чтобы сказать еще хоть слово. Я взглянул в его лицо – и увидел человека, зажатого в убийственные тиски нерешительности, вынужденного выбирать из двух равно неприемлемых путей.

– Я не знаю. Прости мне Бог, не знаю!

Стоя надо мной, он казался высоким как великан, как кто-то из «детей Божьих» – племени гигантов, что обитали на допотопной Земле. Его взгляд заметался по комнате, как будто он искал ответа своей невозможной дилемме, словно где-то в кухне скрывалось знамение, способное указать ему путь.

Затем монстролог замер, и его беспокойный взор остановился на моем запрокинутом лице.

– Нет, – сказал он мягко. – Не Бог.

Он быстро шагнул в сторону, и прежде чем я повернул голову, чтобы посмотреть, куда он пропал, монстролог вернулся с мясницким ножом.

Он склонился надо мной, потянулся к моей левой руке, схватил за запястье, вздернул меня с пола, подтащил к кухонному столу, швырнул на стол мою руку, закричал «Растопырь пальцы!», крепко прижал мою руку своей левой, занес нож – и с силой опустил.

Хочешь жить?

Запах сирени. Звук воды, каплющей в таз. Прикосновение теплой, влажной ткани.

Тень. Присутствие. Призрак в моих померкших очах.

Хочешь жить?

Я парю под потолком. Подо мной – мое тело. Я вижу его ясно и четко, и рядом с ним, у моей кровати, монстролог выжимает полотенце.

Затем он укрывает меня. Он стоит спиной ко мне, потому что смотрит в мое другое, смертное лицо, принадлежащее мальчику на постели.

Он вновь садится. Теперь я вижу его черты. Я хочу сказать ему что-нибудь; хочу ответить на его вопрос.

Он потирает глаза. Пропускает сквозь волосы свои длинные пальцы. Наклоняется вперед, уперев локти в колени, и закрывает лицо руками. Так он сидит лишь мгновение – и тут же снова вскакивает, вышагивает вдоль кровати туда и обратно. Его тень мечется по полу в свете лампы, ползет по стене, когда он приближается, и волочится за ним, когда он отходит. Уортроп падает в кресло, и я вижу, как он тянет руку – и кладет ее мне на лоб. Жест кажется рассеянным, как если бы прикосновение ко мне помогало ему думать.

Сверху я вижу, как он дотрагивается до меня. Внизу я это чувствую.

Свет, что ярче тысячи галактик, глубоко впивается мне в глаза. А за ним – глаза Уортропа, темнее самой темной пропасти.

Его пальцы на моем запястье. Холодный стетоскоп, прижатый к моей груди. Моя кровь, стекающая в стеклянные сосуды.

Свет, вгрызающийся в мои глаза.

«Что ты привез мне, папа?»

«Я привез тебе семечко».

«Семечко?»

«Да, золотое семечко с Острова Блаженства, и если ты посадишь его и будешь поливать, оно вырастет в золотое дерево, на котором растут леденцы».