Медсестра смотрит на меня своими добрыми глазами и произносит:

– Пообещай, что будешь хорошим… другом Колтону. Он сильный, но у него хрупкое сердце. – Она плотно сжимает губы и продолжает: – Не расстраивай его, ладно?

Чувствую ком в горле. Закусываю щеку.

– Хорошо. Обещаю, – с трудом выговариваю я. Мой голос звучит тихо, но она не обращает на это внимания. Может быть, думает, что я переживаю из-за швов. Она же понятия не имеет о том, что я успела натворить. И о том, что, возможно, я знаю сердце Колтона лучше него самого.

Медсестра кивает, словно мы заключили некое соглашение, и задергивает занавеску. Я лежу в одиночестве на кушетке и рассматриваю щели между потолочными плитками. Они почти сразу начинают расплываться. Я думаю о Колтоне и его долгой болезни. О том, как он ждал новое сердце и не был уверен в том, получит ли его вообще. Зато прекрасно знал, что произойдет, если не получит. Знал, что может умереть, даже и не пожив толком.

После смерти Трента мне казалось, будто самое худшее – ее внезапность. Первые несколько месяцев я провела под грузом вины и сожалений. Представляла, какие слова сказала бы ему на прощание, каким бы мог быть наш последний поцелуй, если б я знала, что мы больше не увидимся.

Но теперь я думаю о том, как менялся в лице Колтон, когда проходил по больничному коридору. Какие воспоминания нахлынули на него в тот момент. И кажется, я наконец осознала: знать, что тебя ждет, намного хуже.

На мгновение я почти понимаю, почему он не захотел выйти на связь с семьей Трента или со мной. Возможно, на его месте я бы тоже не захотела. Возможно, я решила бы навсегда забыть об этом ужасном времени и жить полной жизнью, о которой прежде и не мечтала.

Я кажусь себе жуткой эгоисткой из-за того, что приехала. И задаюсь маленьким, но крайне неудобным вопросом. Может быть, я была не до конца честна с собой, когда собиралась в эту поездку? Я оправдывала свое решение тем, что встреча с Колтоном поможет мне двигаться дальше. Что это будет своеобразным прощанием с Трентом. Но что, если на самом деле все было наоборот? И я вовсе не хотела его отпускать, а напротив – надеялась найти его в другом человеке.

Именно поэтому, когда через час я выхожу из кабинета и вижу Колтона в приемном покое, то игнорирую его теплую улыбку и тот легкий трепет в груди, который она у меня вызывает. Именно поэтому, когда Колтон поднимается со стула и протягивает руку к моей губе, я отступаю назад. И именно поэтому, когда мы подъезжаем к магазину его родителей, я не заглушаю двигатель и не поднимаю глаз, а неотрывно смотрю на руль.

– Значит, вернулись туда, откуда начали, – говорит он.

В голове вспышкой проносятся утренние события. Все это нужно срочно закончить.

– Прости, что отняла у тебя целый день. Спасибо за то, что сделал для меня. – Я стараюсь говорить твердо и холодно.

Колтон не отвечает, но я чувствую, что он хочет встретиться со мной взглядом, и я усилием воли заставляю себя не поднимать голову.

– Мне пора, – продолжаю я. – Я уехала рано утром, родители наверняка волнуются, и…

Не смотри на него, не смотри на него, не смотри…

– Не хочешь перекусить? – спрашивает он. – Перед тем как поедешь?

Но я поднимаю глаза. И вижу улыбающееся лицо Колтона, на котором написана надежда.

– Я… Нет. Спасибо, но мне правда пора.

– Эх. – Его улыбка увядает. – Ладно.

– Ладно, – вторю я.

Мы замираем. И молчим. А потом одновременно начинаем говорить:

– Может быть, в другой раз?

– Было приятно познакомиться.

Он откидывается назад.

– То есть другого раза не будет.

– Да. Я не могу… Не стоит.

Я не пытаюсь что-то объяснять. Знаю, что если попробую, то сделаю только хуже. Колтон выглядит так, будто я разбила ему сердце, и мне это жутко не нравится. Я просто пытаюсь его уберечь, как и обещала той медсестре. И поэтому не могу дать зарождающемуся чувству ни единого шанса.

КОГДА Я ПАРКУЮСЬ У НАС ВО ДВОРЕ, то ощущаю себя потерявшейся в пространстве и времени, поскольку совсем не помню, как добралась домой. Я вижу перед глазами лицо Колтона, который стоит посреди пустынной улицы, машет рукой и глядит мне вслед. Кажется, я всю дорогу думала о событиях прошедшего дня. О том, как Колтон входил в кафе. Как смотрел на меня. Как прощался, будто не до конца понимал, что мы и вправду расстаемся. Ненадолго появляется чувство, что все это было сном. Но тут начинает саднить губу.

И вот я дома. Где ждет мама и наверняка беспокоится, поскольку не знает, где я. Скорее всего, она разозлится, если узнает, что произошло. Я заглушаю двигатель и сижу в машине до тех пор, пока не набираюсь смелости поговорить с ней.

– Где ты была?!

Я захожу, и мама тут же появляется из-за угла.

– Знаешь, сколько раз я звонила?

Не знаю. У меня нет привычки постоянно проверять мобильный. Иногда я даже забываю включать его.

Закрываю за собой дверь и ставлю сумочку на столик.

– Знаю. Прости.

Мама замечает опухшую губу, и ее глаза округляются. Она подходит, поднимает мое лицо и разглядывает рану. Считаные секунды – и злость сменяется беспокойством:

– Господи, Куинн, что случилось?

Она же так переживала за меня.

– Ничего… Я… – Делаю глубокий вдох, стараюсь, чтобы голос не дрожал, но ничего не выходит, и я заливаюсь слезами. – Я врезалась в чью-то машину, ударилась о руль и…

– Ты попала в аварию? – Она берет меня за плечи и осматривает с ног до головы, убеждаясь, что больше никаких ран нет. – Почему не позвонила мне? Есть еще пострадавшие?

– Нет, я врезалась в припаркованную машину, в ней никого не было. Я просто прилепила записку…

– Где это произошло?

Мгновение я молчу, потому что не хочу объяснять, зачем поехала в Шелтер-Ков. Но я не могу придумать ничего в свое оправдание, ведь есть номер автобуса и медицинские записи, так что я бормочу сквозь слезы:

– В Шелтер-Ков.

Мама удивленно поднимает брови:

– Что ты там делала? Почему хотя бы записку не оставила? А на звонки почему не отвечала? Куинн, нельзя же просто взять и пропасть.

Я не могу честно ответить на эти вопросы. После несчастного случая с Трентом родители поддерживали меня, как могли. Были очень нежны и терпеливы. Даже приняли мою идею увидеться с реципиентами, хотя я знаю: на самом деле она вызвала у них смешанные чувства. Думаю, они считали, что все это поможет мне справиться с горечью утраты. Поэтому так старались окружить меня заботой и любовью, уделять мне больше времени. Они понимали, когда мне хотелось остаться одной или, наоборот, нужно было поговорить. И не давили на меня. Они не столько надеялись на то, что я спокойно продолжу жить дальше, сколько боялись того, что все-таки не сумею.

Поэтому я просто не могу признаться маме, что была в Шелтер-Ков в поисках человека, который получил сердце Трента.

– Извини, – говорю я. – Надо было раньше сказать. Я… Мне хотелось уехать на денек. Я просто села за руль и поехала куда глаза глядят. И оказалась на пляже.

Я замолкаю, даю маме время подумать над моими словами. Конечно, ничего хорошего в них нет: они наводят на мысль, что я до сих пор не оправилась. Что сегодня один из тех дней, когда мне совсем тяжко. Как в годовщину аварии, когда я пообщалась с родителями Трента, а потом вернулась домой и три дня не выходила из комнаты.

– Извини, пожалуйста, – повторяю я и чувствую, как слезы вновь начинают катиться по щекам.

Я плачу искренне, потому что мне действительно жаль, что из-за меня маме пришлось поволноваться, что я использовала свою боль как оправдание и что наделала много глупостей. Очень жаль.