– Не валяй дурака. Ты всё понял… Отойди, я не могу открыть… Отойди, слышишь, я очень устала… на работе, теперь ты тут!..

Соня решительно рванула на себя дверь, но открыть её полностью, пока Дима стоял на крыльце, не получалось.

– Дай мне свой телефон, – потребовал он.

– Счас, разбежался, – Соня изо всех сил дёрнула ручку, и ему пришлось сделать шаг назад.

– Тогда я снова приду завтра в садик.

– Даже не думай! Увижу – позову охрану!

– Ага, давай… Нина Степановна – ещё моей воспитательницей была. Мы с ней мило поговорим.

– Только попробуй! Только попробуй ей что-нибудь вякни! – испугалась Соня.

– Дай телефон!

– Нет!

Она вбежала в подъезд, опасаясь, что Дима пойдёт за ней. Но он остался стоять внизу – видно, наглость его всё же имела пределы.

– Значит, найду сам! – крикнул он вслед, придержав дверь.

– Угу… ищи…

Соня уже вбежала на второй этаж и, пытаясь справиться с дыханием, чуть медленнее принялась подниматься на третий. Телефона у неё в доме отродясь не бывало. Ну, а мобильный – не в счёт, его можно попросту отключить.

Не успела она миновать последний пролёт, как на четвёртом этаже распахнулась дверь. На пороге стояла Анька.

Неужели смотрела в окно? И, наверное, слышала их в подъезде…

Не отвечая на робкое приветствие, Анька молча повернулась к сестре спиной и принялась куда-то собираться. Сначала иезуитски долго, тщательно красилась, потом подбирала косынку на шею и взяла, не спросясь, Сонину. И только когда натянула свои длинные сапоги гармошкой – любимая форма одежды под короткую юбку, Соня не выдержала.

– Ну и далеко намылилась? – спросила она небрежно, стараясь скрыть беспокойство.

– Не твоё дело, – отрезала сестра.

– Ань… Не надо, а? Над матерью измывалась, за меня принялась, да? Будешь шляться всю ночь, а я не спи? – Соня с ужасом слышала в своём голосе истеричные нотки Мары, но понятия не имела, как выйти из положения. – Вчера пришла в половине третьего. А сегодня во сколько?

– А ты мужиков позови. У тебя их теперь два, – Анька обернулась и вытаращила на неё полные ненависти глаза. – А я тоже пойду искать. Чем я хуже? Тебе можно, а мне нельзя?

– Аня… Ань, прекрати, пожалуйста… Послушай меня… Я ему всё сказала. Он больше не придёт. Ань, ты куда идёшь? На дискотеку? С Костиком или с Линкой?

– Всё ему сказала?! – истерично взвизгнула сестра. – Десять минут стояли – я засекла! Интересно, что же можно сказать за десять минут? «Пошёл вон» – триста раз?

– Каких ещё десять? – растерялась Соня. – Да он меня в подъезд не пускал, какие десять?

– Всё! Всё, хватит! Ничего! Не хочу! Знать!

– Аня!

– Двадцать три года «Аня»! А ты для него – старая, старая! Ему будет тридцать, а тебе тридцать восемь! Ему тридцать пять, а тебе… сорок три! Ему сорок два, а тебе – пятьдесят! – Анька как будто наносила хлёсткие удары ей по лицу – справа, слева… – Да он тебя бросит, как папа – маму! Забыла, да? Забыла? И будешь – одна! В морщинах, без зубов, без волос, толстая, никому не нужная! А он найдёт! Молодую! Красивую! Здоровую!

– Аня…

Соня прислонилась к стене и схватилась за голову.

– Аня, что ты несёшь…

– Действительно… Что я несу? Какие пятьдесят? Да он трахнет тебя два раза, и всё! А Женя тебя бросит! Я ему всё расскажу, всё!

Она сорвала с вешалки сумочку и, не оглядываясь, вылетела из квартиры, с силой хлопнув дверью. Соня ещё несколько минут простояла, словно её приковали к стене. Потом с трудом оторвалась и отправилась на кухню. Не замечая, что делает, поставила на газ чайник. В голове творился полный сумбур. Ей хотелось реветь – неизвестно только, от чего… от всего сразу. От страха за Аньку, от обиды за её слова. От того, что спокойная, замкнутая, размеренная жизнь за несколько дней превратилась в сплошной кошмар, состоящий из впечатлений самого разного свойства, от того, что она ничего не понимала – что хочет, чему рада, чего боится. От мыслей про Женю, Диму, Танечку, Мару…

Но Соня не заревела. Она пыталась поймать какое-то равновесие, надежду, выход из положения. Вот самый простой вариант. Если снова появится Дима – она не будет с ним даже разговаривать, отошьёт раз и навсегда. Успокоит Аньку. И позовёт Женю жить с ними. Или уйдёт к нему… Нет, нет, лучше, он сюда… да неважно! Будут готовиться к свадьбе, всё вернётся в свое русло…

Кстати, Женя обещал сегодня прийти. Рука замерла над чайником. Соня не могла заставить себя думать, что хочет этого. Вот-вот раздастся звонок в дверь, и войдёт Женя. А она сейчас не в состоянии с ним говорить. И… не в состоянии снова быть с ним – так, как вчера. Ей придётся притворяться, а он сразу заметит. Или – не придётся? Или наоборот, хорошо, если он придёт – всё сразу встанет на свои места, она вспомнит, какой он замечательный, захочет, чтобы он её приласкал, успокоил… Они вместе решат, что делать с Анькой, только на него Соня и может сейчас положиться! Но ведь Жене нельзя ничего рассказать… Ни в коем случае нельзя.

Она не заметила, сколько просидела вот так на кухне, глядя на круглые, детские часики над столом. Стрелки вместо цифр показывали на смешные рожицы – грустные, сонные или весёлые. На цифре девять – озадаченная мордочка с круглыми от удивления глазками. На десятке – один глаз уже закрыт. На одиннадцати – почему-то снова улыбка. Соня опомнилась. Женя не шёл, и нужно было позвонить и узнать, придёт он или решил остаться на службе. Мобильник лежал прямо перед ней, но она не могла набрать номер.

Соня пошла в комнату, медленно разложила постель. Потом виновато, замирая от страха, перевела взгляд на Бориса. В полумраке комнаты не было видно его глаз. Это раньше, давно-давно, зелёная часть зрачка отливала перламутром.

– Я не собираюсь повторять ошибки матери! – строго сказала она ему. – Да это совсем не такой случай. Я уже с этим разобралась. Он больше не придёт.

– Позвони Жене, – приказал Борис.

– Завтра… – пролепетала Соня. – Я сейчас… я сейчас не смогу быть с ним собой.

– Дура, – рассердился лис, – немедленно звони.

Она схватила его и прижала к себе, не давая говорить. Просто сжимала в руках, и всё. А потом заревела. Всё-таки заревела…

Она вообще очень редко плакала, можно по пальцам пересчитать. Мать – тоже, хотя иногда случалось. Поджидая Аньку у окна поздно ночью, Мара представляла всякие ужасы, и нервы у неё не выдерживали. Но Соня ни разу не видела, чтобы она плакала от жалости к себе или обиды, хотя обид в её жизни было немало.

Вот и ещё одно противоречие Мары. При всей внешней эмоциональности и крикливости – по любому вопросу, будь то политика, выступление певицы или воспитание Аньки (Соню воспитывать было не нужно, но и с ней регулярно переругивались по какому-нибудь чепуховому поводу), никто и никогда не слыхал от матери ни единой жалобы. Ни на боль – физическую или душевную, ни на болезнь. Своими горестями она ни с кем не делилась, не из гордыни, а из твёрдого убеждения, что никому это не может быть интересно, что она недостойна навязываться людям, а все свои несчастья заслужила сама.

О том, что с ней происходило, могли рассказать только глаза. Соня нередко ловила себя на том, что боится минут затишья, когда мать тихонько сидит на кухне, не кричит по ерунде и не строит Аньку. В эти мгновенья смотреть Маре в глаза, если та случайно их поднимала, было невозможно. Тогда они с сестрой, не сговариваясь, старались вытащить мать обратно, вернуть во внешний мир, пусть даже ценой маленькой свары, отвлечь от чего-то внутри неё самой.

Ради удочерения Сони Маре пришлось вступить во взаимовыгодную сделку – незамужней женщине ребёнка по прежним законам не отдали бы, а тут подвернулся Вова-электрик. Приехал он из далёкого Зауралья, жил в общежитии, и Мара прописала его к себе – за печать в паспорте, благо метраж позволял. Марин отец был заслуженным работником железной дороги. Сосед по квартире умер, и семье отдали её целиком, так что от родителей Маре досталась огромная двушка в кирпичном доме, с двумя одинаковыми комнатами по двадцать четыре метра каждая и большой, в прошлом коммунальной, кухней. К моменту появления здесь Сони родителей Мары в живых уже не было.