Мой поклонник не шевелится. Он готов для жертвоприношения.

Все произошло, как и было задумано. Мне нравится такая точность исполнения.

Протягивая мне исписанный от руки листок, который она только что прочитала, Мари воскликнула:

— Это часть какого-то грандиозного действа!

— Ты знаешь, сейчас я описываю по памяти некоторые наши вечеринки. Мне хотелось, чтобы этот текст выглядел как предисловие к той церемонии, которая предшествовала клеймению Себастьяна. Помнишь, ты не смогла в ней участвовать, потому что…

— Но этот текст — вымысел?

— На тот момент, что я его писала, он действительно был вымыслом, мечтой. Но впоследствии эта сцена произошла на самом деле — так, как я ее и представляла — в Руанском соборе, в начале лета, поздно вечером… Странно — мои шаги так сильно отдавались в этом огромном гулком нефе!.. Но жертвоприношения в конце не было. Оно состоялось позже — в тот вечер, когда ты, к счастью, не смогла прийти, и который мы с F. назвали «вечеринкой жертвоприношения».

— Почему «к счастью»? Что тогда произошло?

— Хочешь выпить сок манго или гуайявы? Или что-нибудь покрепче, смешанное с лимонным соком?

— Нет, спасибо… Лучше расскажи…

— Одно другому не мешает… В некотором смысле, даже наоборот… Ты знаешь участников этой вечеринки, кроме Камилла и Гаэтаны. Гаэтану я встретила незадолго до того у общих знакомых (их имена тебе ни о чем не скажут). Ей, должно быть, лет двадцать шесть — двадцать семь. Она высокая, у нее бледное лицо, светло-серые глаза, коротко подстриженные волосы, мальчишеские манеры в сочетании с женской фигурой. Думаю, ты сочла бы ее красивой…

Гаэтана… Ваше имя, ваши глаза вызывают у меня воспоминания о зимнем море. Вы почти сразу же заговорили со мной об Остенде. Помните? Но в связи с чем?..

Встреча проходила по всем правилам хорошего тона — с гашишем, спиртным и рок-музыкой. Я не знала ничего о Гаэтане, но она, судя по всему, знала многое обо мне. Мы нашли пустую комнату, где можно было поболтать наедине, подальше от шумного сборища. Ее желание присутствовать на одной из моих «церемоний» само по себе не было бы достаточным основанием для того, чтобы я на это согласилась (в любопытствующих не было недостатка!), если бы я не убедилась в ее неподдельном энтузиазме, который то и дело прорывался в восхищенных восклицаниях: «Великолепно!», «Потрясающе!». Нисколько не обманываясь по поводу удовольствия, которое мне доставляло разыгрывать опытную женщину перед удивленным новичком, я тем не менее сочла ее подходящей кандидатурой. Ее низкий бархатный голос звучал очень соблазнительно.

Поскольку Гаэтана заявила, что в этот день она полностью свободна, я попросила ее приехать к F. ближе к вечеру, чтобы у нас было время не торопясь подготовиться к тому, что должно было начаться с наступлением ночи. Днем раньше непредвиденный телефонный звонок от юного приверженца моих церемоний, просившего меня о свидании, натолкнул меня на следующую мысль: почему бы не добавить удовольствия в эти приготовления, попросив помочь нам кого-то из наших молодых людей — например, этого самого Камилла В., который на другом конце провода ждал в тревоге и смущении, когда я назначу ему свидание. Камилл (его действительно так звали) — разве это имя не вызывает в памяти образ горничной из прустовского романа, в маленьком накрахмаленном фартучке и платье со сборчатым воротником? В самом деле, это имя было предопределено судьбой — конечно же, его обладатель должен был послужить нам камеристкой: раздеть нас, приготовить нам ванну, потом нарядить для вечеринки. Когда я говорю «нас», это просто фигура речи: я никогда не знаю заранее, приму ли я сама участие в действе или предпочту остаться «посторонней», лишь наблюдая за ним и иногда — направляя.

Когда Камилл вошел в просторную, чопорно обставленную гостиную, его попросили раздеться («Полностью?» — «Да, полностью») и, подняв руки, медленно повернуться вокруг себя, чтобы продемонстрировать свое тело. Его полудетское очарование вызвало желание понянчиться с ним, как с куклой. Но его позвали сюда не за этим. Мы отвели его в комнату F., несомненно, самую уютную во всей квартире. Каково ему было оказаться голым перед тремя женщинами, по-прежнему одетыми в строгие будничные костюмы? Член у него немедленно встал. Эта очевидная мужественность, с которой он толком не знал, что делать — скрывать ее или нет? — очевидно, приводила его в смущение и придавала ему тот глупый вид, который побуждает женщин к насмешкам. На этой импровизированной вешалке ему пришлось переносить в соседнюю комнату вещи, которые он снимал с F. и Гаэтаны, одну за другой — с немного неуклюжей, но старательной манерой начинающей горничной. Наполнив ванну, он грациозно подал им руку, чтобы они смогли без лишних усилий переступить бортик и погрузиться в воду, покрытую слоем ароматной пены, которая скрывала очертания тел, волосы на лобках, мягкие ласки и скользящие проникновения. Женщины, закрыв глаза, медленно целовались. Камилл, для большего удобства встав на колени, неустанно омывал им плечи, шею, верхнюю часть спины, словно не осмеливаясь спускаться ниже. Их руки были скрыты под непрозрачной водой; иногда резкие всплески разбивали ее поверхность, и мыльные хлопья разлетались мелкими брызгами. У пены был лимонный запах. Внезапно Гаэтана поднялась, блестящая от водяных струй, и, повернувшись к Камиллу спиной, велела ему полизать ее между ягодиц, а потом слизать последние хлопья пены с волос на лобке. Когда он это сделал, пена собралась вокруг его рта, образовав забавные белые усы.

Наш херувим отнесся к своей роли со всей серьезностью. Мне казалось, что я присутствую при детской игре. Да и по сути, какая разница? Сознание того, что это игра? В детских играх извращенность проявляется бессознательно, в наших — обдуманно; разница только в этом. Что же произошло в голове того одиннадцатилетнего мальчика, который недавно убил свою восьмилетнюю подружку во время игры, нанеся ей сорок восемь ударов ножом?

Когда F. и Гаэтана наконец вышли из ванной, Камилл обернул их огромным сиреневым полотенцем.

Поскольку было еще слишком рано облачаться в наши церемониальные одеяния, они, разморенные после купания, решили какое-то время отдохнуть на кровати. Камилл улегся первым, глубоко зарывшись в свежие простыни. Наши ступни удобно устроились на его свернувшемся в клубок теле, которое тут же принялись изучать. Пальцы ног на ощупь проникали в его рот, в ноздри, скользили по бархатистым щекам, следовали вдоль линии бедра, спускались к животу, играли с напряженным членом и, проникая в промежность, ощущали, как перекатываются небольшие бархатистые шарики.

Затем маленький самец был извлечен из-под простыней, чтобы подвергнуться испытанию: сможет ли он изобразить «постельного героя»? Оказалось, что нет. Его слишком поспешные семяизвержения разочаровали моих подруг, которые состроили недовольные гримаски. Он страшно переживал. Что было делать? Отослать его за столь явную некомпетентность? «Не кажется ли вам, что вы этого заслуживаете?» Но его сконфуженная мина была столь забавной, что обезоружила их. Следовало бы проявить строгость; но вместо этого Гаэтана укусила его за губу, a F. сдавленно захихикала, прижав ко рту простыню. Но о прощении не было и речи; Камилла все равно надлежало наказать, хотя бы ради приличия. Женщины уложили его на гору подушек, так, что ягодицы оказались приподнятыми, и устроили ему порку — хотя и не по всей надлежащей форме, но все же достаточно сильную для того, чтобы не казаться ласковым порицанием.

Роль камеристки ему больше подходила: когда ему указывали, что делать, он справлялся не так уж плохо. Однако, наблюдая за его действиями, можно было понять, что он впервые в жизни обрызгивает женщинам волосы на лобке духами из грушевидного пульверизатора и пристегивает чулки к поясу. Когда я спросила его, так ли это, он лишь смущенно пробормотал: «Да», не поднимая глаз от застежки пояса, которой собирался закрепить черный чулок, натянутый на кремовую плоть — ту драгоценную плоть, которую в былые времена прятали от загара под кружевными зонтиками.