— Вы сделали фотографии?

— Вы имеете в виду: фотографии на память? В тот момент мне было не до того… Знаете, единственная вещь, которая меня в самом деле интересует — это драматическое напряжение реальной сцены. Вот почему в подобных ситуациях вокруг меня, как правило, мало людей. Я заметила, что если участников слишком много, интерес рассеивается. А мне нужно постоянно чувствовать других актеров рядом с собой. Чем их больше, тем труднее достигнуть такой степени напряжения, и тем утомительнее это для меня. Их должно быть не больше девяти-десяти, но это максимум. Такая ситуация — скорее исключение. Вот четверо-пятеро участников — идеальный вариант.

В этот вечер, навсегда запечатлевшийся в моей памяти, что-то произошло… я не знаю… примерно так себя чувствуешь после некоторых наркотиков: во власти безумия, пусть краткого, но все же безумия.

Затем мы перешли в комнату, подготовленную для церемонии. Я села в кресло и велела горничной подвести ко мне будущего мученика и поставить его передо мной на колени. Потом я привязала его запястья к ручкам кресла. Пока она его хлестала, также по моему требованию, я принялась целовать его, слегка покусывая ему губы. У него были прекрасные губы — нежные и покорные, как и нужно. В то же время я наблюдала эту сцену сзади в большом зеркале, где отражение было едва различимо из-за полумрака.

Северен, мой прислужник, которого незадолго до того я наказала, повернув лицом к стене, теперь был поставлен позади меня, в темный угол, откуда мог наблюдать за происходящим. Участвовать ему не разрешалось — только смотреть… Когда я решила, что уже достаточно нацеловалась с Себастьяном и что его вдоволь исхлестали, я отвязала его, встала с кресла, подвела его к зеркалу и, поставив на колени, заставила смотреть на свое отражение. Потом плюнула в зеркало. Он тут же понял, что должен сделать: слизать плевок. Я снова плюнула, на этот раз в отражение его лица.

Конечно, я сознаю, что отчет, который я предоставляю вам сейчас о тех действиях и их последовательности, выглядит сухим и бесстрастным, тогда как мне их развитие представляется прекрасным, волнующим, необходимым… Необходимым для чего? Как раз для красоты, быть может… Понимаете, это не должно восприниматься с перебоями, провалами… В конечном счете, это очень театрально. Я думаю, что важны не действия сами по себе, а то, что я ими создаю и что захватывает людей, которые находятся рядом со мной. Я создавала некое гипнотизирующее действо; если бы этого гипноза не было, не было бы вообще ничего. И для меня все это было по-настоящему — я испытывала ощущение, что этот спектакль происходит в реальной жизни. Если бы я вдруг перестала верить в это сама или не слишком хорошо играла свою роль… ничего бы не произошло. Это было бы лишь чередой неинтересных действий; тех же самых, но неинтересных. Именно этой «реальности», по сути, ждут от меня окружающие. Доказательством служит то, что я часто предлагала своим друзьям встречаться без меня, поскольку я много путешествую. Но у них ничего подобного не получалось. Словно им нужна была распорядительница. И даже если я ненадолго отстраняюсь от своих обязанностей и передаю их одной из моих «сообщниц», то всегда нахожусь поблизости и наблюдаю за происходящим, готовая в случае чего вмешаться…

Так вот, затем я попросила мою горничную прислониться спиной к зеркалу, медленно приподнять платье и раздвинуть ноги, а Себастьяну — благоговейно вылизывать ее, начиная от кончиков пальцев на ногах и постепенно поднимаясь дальше — к икрам, подколенным впадинкам, бедрам… Я наблюдала за этой сценой, снова усевшись в кресло. Прислужник, стоя позади меня, тоже смотрел на них и при этом ласкал себя (что тоже было ему дозволено). Хотя он и стоял в тени, я различала его движения в зеркале. Когда я спросила горничную, хорошо ли Себастьян выполняет свою работу, она ответила, что да. Потом она вернулась ко мне и села справа от меня на подушки. Тогда я велела прислужнику встать на колени у моих ног, рядом с низкой скамеечкой, на которой стояла миска с яйцами и хрустальный бокал, а Себастьяну — в свою очередь, прислониться спиной к зеркалу и скрестить руки на груди.

— Он на вас смотрел?

— Да.

— Он умолял вас бросать в него яйца?

— Он ничего не говорил. Этот мальчик вообще не разговаривал.

Потом мой прислужник разбил яйцо, вылил его в хрустальный бокал и протянул мне. Я взяла бокал и, размахнувшись, выплеснула яйцо на напряженное тело Себастьяна. Втрое яйцо попало в зеркало, третье — снова в него, и снова в зеркало, и снова в него, но на этот раз более точно, и медленно стекло по всему телу вниз.

— Это происходило в тишине?

— Да, пластинка остановилась, и были слышны лишь сухой хруст яичной скорлупы и приглушенные шлепки яиц, попадавших в зеркало или в тело. Я вошла в раж, и звук разбитого стекла показался мне естественным продолжением остальных; поэтому я одним ударом разбила бокал. Затем с осколками в руках подошла к Себастьяну — так близко, что почти могла ощутить стук его сердца. Наши глаза встретились… На его лице не дрогнул ни одни мускул, он не издал ни звука. Моя жертва была на все согласна. Тогда я продолжила: хрустальным осколком начертила крест на его левой груди. И долго зализывала этот восхитительный порез.

Слов почти не было. Говорила только я, и то лишь иногда. Но так или иначе, мои зрители испугались: все же я была слишком напряжена. И эти осколки у меня в руке тоже внушали страх. Возникло то немое оцепенение, когда боятся того, что сейчас произойдет. На следующий день моя подруга мне призналась, что слегка встревожилась, увидев меня в таком состоянии. Но тогда она ничего не сказала. Я действительно была как в трансе. Я немного отступила назад, чтобы получше рассмотреть картину. Это и в самом деле… было похоже на живую картину. На какой-то момент все застыло в неподвижности. Лишь в отблесках свечей по зеркальной поверхности и по коже Себастьяна медленно стекали клейкие струи, а в той части зеркала, которая осталась чистой, слегка подрагивали наши молчаливые отражения — в глубине, полускрытые темнотой.

Я приказала Северену собрать кончиками пальцев нет много той жидкости, которая выступила из члена Себастьяна-мученика, и смазать ею мои губы.

Когда это было сделано, я спросила свою горничную, хочет ли она, чтобы этот мужчина удовлетворил ее такой, как есть, перепачканный, прямо здесь, на полу, или же она предпочитает, чтобы он был вымыт и надушен. Она ответила, что он ее больше устраивает вымытый и надушенный. Тогда я отправила прислужника наполнить горячую ванну. Мученик был приведен в тот вид, какого желала моя подруга, а потом отведен к постели со свежими простынями, где они занялись любовью у меня на глазах. Они были очень красивы, особенно он. Такой… умиротворенный. Словно на него снизошла благодать. Она тоже это заметила — так она сказала мне позже.

Пока они занимались любовью, прислужника в спальне не было. Он мыл пол и приводил все в порядок в соседней комнате. Потом я позвала его, чтобы он принес нам шампанского. Ему тоже было позволено с нами выпить. В подобных церемониях я продумываю не только основную часть, но и завершение. Нужно уметь поставить заключительную точку. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы все закончилось разговорами, болтовней. Нужно четко разделить действие на начало, середину и конец. Выпив шампанского, я попросила мою подругу об одолжении — уехать вместе с Себастьяном и снова, как и по дороге сюда, хранить молчание.

Я осталась одна с Севереном. Последняя сцена тоже была частью церемониала: я стояла и смотрела, как он приводит все в порядок. К этому моменту я была уже в сапогах.

— Обнаженная?

— Нет. Впрочем, я никогда не обнажаюсь. Точнее сказать, никогда не показываюсь обнаженной. Никогда. Это вопрос этики… Прислужник тоже был одет. Должна сказать, я была достаточно жестока: я опрокинула… Я заставила его проделывать одну и ту же работу дважды.