– Не тебе говорю, ты – безбожник! Какой с тобой разговор! Другие поймут, услышат! Чего плоть-то жалеть? Плоть – это грязь, присохшая к душе! Плоть – глина, из земли рождена, в землю и уйдет. А душа в выси небесные поднимется, соединится с Тем, кто вдохнул ее в глину эту, позабудет про земные горести. Вот тогда только и начнется жизнь-то, и покажется сверху все мелким и суетным, и не вспомнится даже о страданиях глины этой, будто и не было ничего...

– Тут я с тобою не согласный, – встрял старик и засопел пуще прежнего, – тут ты промашку даешь – все верно, все. Но тока не позабудется ниче, отольютсято слезоньки наши катам, в адском пламени, на сковородах да в чанах с кипящим маслицем отольются!

Монах вздохнул тяжко.

– Вот потому-то ты должен их простить, раб Божий! – сказал он. – Им мучиться вековечно! А ты лишь малую толику примешь пред новой жизнью-то! Простить надо и покаяться.

Жирный нищий откинул капюшон, и Сергею показалось, что он его видал где-то, слишком уж знакомая харя была – толстая, волосатая, губастая. Голос жирного прозвучал грубо и надменно:

– Ты тута свободных граждан республики рабами не обзывай! Кончилося рабство-то! Теперя не старопрежние времена пошли! Не позволю при себе людишек унижать. Мы не рабы! Рабы не мы!

Орал он во всю глотку, и Сергей сообразил – работает на охранничков, думает, передадут кому надо, те оценят лояльность да и выпустят.

– Дурак ты, человече! – ответил монах глухо. – Дурак и холуй! Нет свободнее того, кто сам о себе, с полным пониманием скажет – раб Божий! Ибо говоря так, он дает понять, что лишь Богу он служит, лишь Бога над собою ставит. Все остальные – и цари, и вельможи, и комиссары, и палачи – лишь творения Божьи, ни в чем не могущие подняться над ним, рабом Божиим! Все сотворены равными! А не признающий над собою Бога, признает над собой власть иного человека, его рабом становится. Вот и подумай, кто из нас свободнее и кто из нас не раб на деле!

– Опиум! Все это опиум!!! – заверещал жирный.

– Заткнися! – не выдержал дед Кулеха. – Холуй!

– Опиу-у-ум!!!

Сергей смотрел на все как через толстое и мутное стекло. А в глаза словно распялки вставили, не опускались веки – и хоть ты вой!

– Тыщу лет народ в страхе держали! – вопил нищий. – Тыщу лет измывались, попы проклятые! Тока теперь конец! Крышка вам! Теперя все кресты с ваших мракобесных церквух посшибали! А гце не сшибли, еще посшибают! И правильно! Так и надо!

– А кто креста боится, знаешь? – тихо спросил монах.

– Ну кто? – опешил от неожиданности жирный.

– Нечистая сила!

– Охрана-а-а!!! – истерически завизжал жирный и бросился к двери.

Открыли сразу. И жирный полетел на пол – открывший мастерски уложил его. Потом поинтересовался:

– Ну чего тут?

Жирный подполз на корачках к двери, холуйски заглянул в лицо охраннику, ткнул пальцем назад, за спину, ткнул, не глядя.

– Вон тот, мракобес в сутане, контрреволюционную, понимаешь, пропаганду разводит, мутит людишек! Сбивает с путей истинных!

– Это вас, что ль? – саркастически поинтересовался охранник. Но тут же посерьезнел.

Из-за его фигуры выдвинулся человек в черном и спросил по-деловому:

– Который мутит?

– Вон, поп проклятущий!

Черный без липших слов достал наган и выстрелил в монаха.

– Убрать! – приказал он.

И охранник выволок за ноги мертвое тело из камеры. Дверь захлопнулась.

– Ироды! – проскрипел дед Кулеха. Он плакал. Плакал, не стесняясь никого.

Сергей молчал. Он вглядывался в жирного нищего, опять забившегося в угол. И все больше убеждался, что никакой это не нищий, что это самый натуральный отец Григорио, изменщик, отступник, предатель! Вон – и бородавка на носу точно такая же, противная, набрякшая, и губы, и нос сам, и сросшиеся брови.

– Ты же в ад собирался, чего ж застрял на полпути! задал вопрос Сергей, но вопрос этот прозвучал без вопросительных ноток, прозвучал обвинением.

– Куды надать, туды и попал! – ответил за жирного отца Григорио дед Кулеха.

– Я его спрашиваю! – настоял на своем Сергей.

– Отвяжись, контра ползучая! – выдал отец Григорио. – Вы тут все отрыжки царского режима!

– А ты?

– А я – по случайности!

– Ошибочка, значит, вышла?

– Ошибка!

– И зеленый ошибся?

При упоминании зеленого жирный отец Григорио затрясся, шумно испортил воздух. Слюнявая губа у него отвисла. Но из горла неожиданно вырвался сип:

– Ты, инкуб, вообще помалкивай. Вот сообщу куда следует, тебя живо приструнят, видал, как с монашком разделались?!

Сергей вздохнул облегченно – да, он не ошибся, это был именно отец Григорио, инквизитор и вероотступник. И попал именно туда, куда ему нужно было попасть, куда напрашивался. Другое дело, что не ту роль ему тут отвели... но это пускай уже с зеленым объясняется.

Если раньше отец Григорио выглядел важным, хмурым и угрюмым, то сейчас вид у него был напуганный и, как верно подметил невинно убиенный, холуйский, холопий. Массивная голова уже не казалась головой мыслителя, она казалась уродливым чаном.

Сергей вспомнил про пропуск, вытащил его из-под ремня, поднес к глазам. Даже в такой темнотище он сумел разобрать: "ПРОПУСК; Предъявителю разрешается проход по городу в ночное время с двадцати четырех ноль-ноль до шести ноль-ноль. Комиссар... " Подпись была неразборчивой. Сергей сунул бумажку обратно – все, она ему уже не пригодится! И опять уставился на жирного нищего.

Но теперь это был не отец Григорио, а «дохтур» Григорий – белесый, обрюзгший, противный.

– На какие расстройства жалуемся? – спросил «дохтур» с нескрываемой злобой. – Чего удалить прикажете?! – И полез за пазуху.

– Ты че ето, паря?! – заволновался вдруг дед Кулеха.

Оба проснувшихся пролетария поддержали его.

– Не замай калеку! – промычал один.

– Я его щя самого уделаю! И удалю кой-чего! – заверил «дохтура» и окружающих другой.

Ребятки были явно крутые и пролетариями только числились. Связываться с ними не стоило. И жирный Григорий зарыдал в голос, размазывая слезы по дряблым щекам.

– Он сам все! Он у меня с операционного стола сбежал! – ныл «дохтур». – Это ж опаснейший больной! Ну дозвольте только, дозвольте! – Он все еще порывался вытащить из-за пазухи нечто большое и посверкивающее. Но пролетарии показывали ему кулаки, и «дохтур» оставлял инструмент на месте.

Наконец жирный Григорий затих.

А Сергей, наблюдая за обитателями камеры через существующее только для него толстое стекло, размышлял. Нет, он не боялся ни отца Григорио, ни жирного «дохтура», ни прочих, включая и черного с наганом. Он думал. Думал о «замкнутом цикле», и о том, что не ему одному приходится вертеться в этой сатанинской круговерти, что этот самый «замкнутый цикл» затягивает в себя множество людей, а иногда и целые народы, страны, континенты, планеты, и уже трудно отличить, кто сам по себе крутится, а кто подчиняясь невидимым силам. Сейчас бы зеленого сюда, он бы живо растолковал что к чему. Сергей задрал голову вверх, к потолку. И ему показалось, что из сырой черноты высунулись два мутных глаза на стебельках, поглядели на него рассеянно и скрылись.

– Вы не волнуйтесь, любезнейший, – прогнусавило в ушах, – наши люди сделают все наилучшим образом!

Сергей заволновался, заерзал. Но никакого зеленого в камере не было, ему просто померещилось. Он повернул голову влево. И вздрогнул. Жирный обманщик Григорий крался к нему со сверкающим во тьме коловоротом в руках. Оставалось совсем немного – обрюзгший «дохтур» уже плотоядно облизывался.

Сергей замер. Перехватило горло. Сердце остановилось.

Но в это время дед Кулеха ловко вытянул свою хилую босую ножку – и «дохтур» Григорий со страшной силой навернулся. Коловорот полетел из рук на пол, звякнул,застыл.

– А-а-а-а!!! – завизжал упавший и тут же принялся оправдываться: – Это просто необходимо! Маленькая трепанация черепа, совсем малюсенькая!!! Пациенту требуется немедленное вскрытие!!!