– Рано хороните, сволочи! – процедил Сергей.

Длинный вздохнул, поправил драную шляпу.

– В самое время, любезный, – сказал он тихо. Потом пошарил в бездонных карманах макинтоша, выгреб чего-то и бросил Сергею на грудь. – Забирайте ваши сокровища, берите, берите, чего зенки вылупили?!

На груди у Сергея лежали гильзы, шип, клочок пропуска, список с квадратиками... Он растерялся от неожиданности. Ему даже некуда было распихать все это. И тогда он оттянул резинку трусов и пихнул все под нее. Попробовал встать. Но хмырь-карлик саданул ногой в челюсть, так, что Сергей затылком чуть не проломил стену. И тут же, ухватив цепкой лапой за волосы, трахнул в лицо коленом, развернул и отвесил такого пинка, что впору штангисту тяжелейшей весовой категории.

– Как все это грубо и неэстетично! – возмутился за спиной карлика длинный. – Как все это пошло и гадко! – Он снова согнулся, ухватил Сергея за щиколотку, приподнял его, потряс, умудрился заглянуть в лицо и сочувственно при этом улыбнуться. – Вы не находите, милейший?!

Сергей плыл, он ничего не соображал и уж тем более ничего «не находил». И потому он поступил неучтиво, не ответил.

– Ну, как знаете, – обиженно просипел длинный. Опять вздохнул натужо. И брезгливо отбросил от себя голую замерзшую и избитую жертву.

Низенький в это время отбивал чечетку, приседал, выбрасывал коленца, подвывал себе по-блатному, с захлебом и ужимками, распахивал и запахивал ватник, сверкал гнилыми зубами и фиксами, расплевывал по сторонам семечную шелуху, вертел головой, высовывал язык, надувал щеки – короче говоря, духарился. И это было особенно противно по той причине, что Сергей никак не мог встать, даже на четвереньки встать. Он подбирал под себя ноги и руки, но они расползались, скользили, норовили вытянуться, а сам Сергей все время ударялся то щекой, то лбом или носом в лед.

– Как это все мерзко и гнусно, – комментировал происходящее длинный. И звучало в его голосе нечто аристократическое, но не здешнее, точнее, не нынешнее, а то, выметенное без следа, вытравленное... но было это аристократическое в нем не врожденное, а явно благоприобретенное, заимствованное, а может, и не было ничего такого, может, все только казалось.

Сергей пополз к подъезду. Пополз по ноздреватому нечистому льду, если грязную помойную корочку можно было назвать этим красивым холодным словом.

– Серый, кореш, едрена душа! Куда ж ты от дружков разлюбезных?! Постой, брата-а-ан! – изгилялся коротышка, не переставая грызть семечки и поплевывать. – На кого ж ты нас бросаешь?! Ой, пропаде-е-ем!!!

Сергей не обращал внимания на насмешника, ему было не до того. У ступенек подъезда он встал на четвереньки, потом выпрямился в рост... и плашмя упал на дверь. Та скрипнула и отворилась почему-то внутрь, в парадное – он всей тяжестью рухнул на кафельные плиты, грязные и заплеванные, перевернулся на спину. Открыл глаза. Из сырой и плотной древесины, в том месте, где еще темнело пятно, оставленное его мокрой горячей грудью, торчал, подрагивал и тихонечко звенел острый длинный тесак, брошенный умелой рукой. Сергей вытянул руку, ухватился за наборную рукоять тесака, подтянулся, встал. У него не хватило сил вырвать лезвие из двери. И он оставил все как было. Поплелся наверх, к себе.

Он не считал, сколько раз падал, сколько поднимался. Время застыло. Вернее, оно свернулось в тугое резиновое кольцо, свилось, перекрутилось и стало бесконечным. Когда Сергей добрался до своей двери, толкнул ее и вполз в квартиру, за окном начинало светать. Из репродуктора на кухне заполошно кричал петух – казалось, что всю эту проволочно-детекторную электропремудрость убрали из небольшого ящичка, а запихнули вместо нее живую настоящую птицу.

Сергей дополз до дивана, взгромоздился на него. И только после этого обвел глазами комнату – в ней был такой кавардак, что казалось погром устраивали не двое хмырей, а целая банда головорезов и дебоширов. Все было побито, расколото, изодранно, разгромленно, раскидано, изрезано, раздавлено, смято, выворочено, выпотрошено...

Лишь темная бутыль на изрезанном и изгаженном столе стояла целехонькая и невредимая. На ее крутых боках лежал слой пыли.

Сергей глухо зарычал и вцепился зубами в диванный валик. Он долго не мог заснуть, нервы не давали. Потом провалился в глухой и беспросветный колодец. Спал долго.

А когда проснулся, первым делом выбрал из груды мусора у дивана свои трофеи, положил их на стол рядом с бутылкой. Распрямил смятый список, смотрел на него с полчаса, ничего не понимая. Потом поплелся в прихожую, опустился на колени перед телефоном. Пальцы дрожали, не могли попасть в отверстия диска.

– Толик, ты? – спросил он наконец.

– Я-я, – сонно ответили из трубки.

Сергей нажал на рычажки. И вычеркнул еще одного.

До следующего дозвонился не сразу. Но дозвонился. Ничего не спросив, расслышав только знакомое тягучее «алле!», бросил трубку.

Дальнейшие розыски ничего не дали. В списке оставалось двое, всего двое!

Минут сорок простоял у зеркала, разглядывая себя – лицо было в синяках, ссадинах, из разбитой губы сочилась кровь. Но в целом ничего, терпимо, сейчас каждый .третий ходил по городу с разбитой, изукрашенной харей. Били на каждом углу. Били и пили! Пили и били! Все вместе, без промежутков, казалось, будто вся жизнь состояла из питья и битья. Саднило плечо – ранка после обсидианового ножичка принялась нагнаиваться, внутри что-то нарывало. Сергей вспомнил всю процедуру, стянул с себя трусы, скомкал их и выбросил в мусоропровод. Потом долго плескался в ванной, натирал и без того раздраженную кожу мочалкой, ругался вслух, утирал слезы. А те сами наворачивались на глаза – стоило капельке воды или мыла попасть на больное плечо или просто неудобно повернуться... болело все тело. И Сергей постепенно привыкал к этой постоянной боли, он переставал ее бояться: болит, ну и пускай болит!

Из этой чертовой квартирки надо было бежать! Но куда? Весь вопрос и состоял в том – куда! Хмыри наверняка поджидали его у подъезда, под окнами, а может, и в подворотне. Да, они не бросят его, точно, не бросят, пока не убедятся, что он сдох! Эти гады его доканают, обязательно докапают! Может, это и имел в виду зеленый? Ничего Сергей не знал. Откуда ему знать-то!

В брюхе урчало. Не выключая воды, он выбрался из ванной и поплелся на кухню. Запасов не было – то ли сам все слопал, то ли эти ублюдки выкинули. В груде мусора, битой посуды, вывороченных розеток, раздавленного стекла он нашел заплесневелую и ссохшуюся горбушку черняги. Вернулся в ванную, размочил горбушку прямо под душем, сожрал – именно сожрал, алчно, давясь, чавкая, озираясь, словно бы боясь, что отнимут. Желудок на время успокоился. Пить было нечего. И Сергей напился из-под крана. Потом включил воду погорячее. Мысленно поблагодарил тех, кто все же, несмотря на полнейшую разруху, снабжал город этой водой. И снова заснул, прямо в ванной.

Пробуждался он тяжко, словно после обморока или наркоза. Вода была холодной. Поясницу сводило. Кончики пальцев цепенели. Но зато пришло какое-то второе дыхание, непонятное упрямство, злость! Он выскочил из ванной, шлепая босыми мокрыми ногами, пошел в комнату. Вытерся изодранной хмырями простыней. Оделся, распихал по карманам гильзы, шип, обрывки и клочки бумаг. Долго стоял над бутылью, думал. Потом пихнул ее в сумку. Остервенело пнул ногой по столу. Набросил куртку и выбежал вон.

– Все не ужрутся никак! – проворчала старуха, стоявшая возле подъезда. – Жрут, жрут, жрут... и все мало! Хоть бы околели все!

На выходящего Сергея она зыркнула со злобой, даже с ненавистью. Черное платье ее совсем не было похоже на развевающееся знамя, скорее это была грязная, выцветшая половая тряпка, обвернутая вокруг тела. Да, ветра не было. Дело шло к весне.

– Сама гляди не околей, – присоветовал на ходу Сергей.

– Ирод! – бросила в спину старуха. И подняла было руку для крестного знамения, даже повела ею... но потом опустила. И плюнула вслед.