– Ты зря кричишь, – очень спокойно сказал Крузя, – напрасно.

Он с силой вырвал у нее из-под ног грязную, засаленную простыню, разорвал по всей длине, свил жгут метра в два.

Афродита побледнела. И вдруг перестала визжать.

Она с ужасом поглядела на мертвые, неестественно выгнувшиеся тела. Потом перевела взгляд на незваного гостя.

– Ну вот, ты все поняла, – произнес тот, завязывая тугой узел на петле и продергивая в нее конец жгута. – Иди сюда! Иди сама, паскуда. Я не хочу, чтобы ты гнила в своей берлоге. Пускай на тебя посмотрят... посмотрят такие же как и ты – и может, тогда они догадаются, что за все надо платить!

Он подошел к подоконнику, ударом ноги вышиб наружу грязную полуистлевшую раму, заколоченную картоном. Привязал свободный конец жгута к батарее под окном.

– Иди сюда!

– Нет, – Афродита была зеленее травы. Нижняя челюсть у нее отвисла. Никакой пены больше не выбивалось из ее гнилозубого рта, зато текла слюна, текла тоненькой желтой струйкой. – Нет, я не хочу!

– Иди!

Арман умел приказывать. И тон его был беспощаден.

– Нет!

Афродита, словно мышь, завороженная удавом пошла к окну, шаги ее были неуклюжи и тяжелы. А в глазах уже стояла пустота. Она поняла – этот не простит, молить, стенать, биться в истерике бесполезно. Он может дать ей лишь одно – легкую смерть. А может и убивать долго и страшно.

– Быстрей!

Она приблизилась вплотную. И от нее уже веяло потусторонним холодком. В лице не было жизни.

– Надевай! – Арман сунул ей в руки петлю. – Не заставляй меня ждать!

Афродита, неумело, тыча пальцами в лицо, будто слепая, набросила себе петлю на шею, затянула ее. И встала на подоконник.

– Прыгай!

Команда запоздала – мгновением раньше Афродита сама сделала маленький шажок вперед. И пропала. Жгут резко натянулся, затрещал.

Крузя посмотрел на узел у батареи – крепкий, выдержит. Эта стерва долго будет висеть, здесь давно не работает похоронная команда, здесь почти двадцать лет не убирают трупы умерших.

Две голые проститутки стояли на том же месте, что и прежде. Завидев Армана, они начали трясти своими прелестями. Но он не соблазнился. Тогда одна из проституток захихикала, ткнула пальцем вверх, делясь с незнакомцем неожиданной радостью.

– Во, малый, гляди, повисла, сука! – утробно выдала она, не сводя глаз с окошка на десятом этаже и мерно покачивающегося тела. – И кто б ее раньше повесил!

– Да чего ты, – замахала рукой вторая, – она сама с перепою удавилась! И не жалко, кому такое чучело нужно-то!

Обе зашлись в довольном и веселом смехе, обе скучали, а тут какое-никакое развлечение. А у Крузи было погано на душе, впору стакан пропустить... но нет, надо бежать к боту. Он задрал голову кверху и вспомнил: «У каждого времени свои Афродиты!»

* * *

– Ну, так и что же мой закадычный друг Иван просил мне передать? – спросил наконец Ребров, запахивая на груди красный шелковый халат, расшитый желтыми и зелеными драконами и усаживаясь в лиловое, полупрозрачное кресло на восьми коротеньких лапках с алыми ноготками. Кресло было самоходным и все время топталось на месте, перебирая своими лапками, колыхалось, укачивая сидящего в нем.

Кеше кресло не понравилось, когда он покидал Землю, на ней эдакой гадости не было... а может, и было, может, он по малолетству не ведал о том. Сам Кеша сидел на роскошном кожаном диване какого-то супермодернистского вида и не знал, куда деть свои огромные биомеханические руки-протезы, Хар, как и подобает верному псу, лежал в ногах, зевал и облизывался.

– А передает тебе Иван большой привет, – начал обстоятельно и неспешно Кеша. – Потому как сказал он на дорогу – Толик мне друг надежный и верный, вся надежда только на него.

– Помощь нужна? – Ребров еле приметно улыбнулся. – Баки? Капсула?

– Нет, баки есть, и капсула есть, – продолжил в том же тоне Кеша, – и ничего Ивану не надо кроме доброго расположения старого Друга!

Из пола вырос ослепительно-прекрасным грибом самонакрывающийся столик, подполз одним краем к хозяину, другим к гостю. Кеша крякнул, выбрал среди бутылок и графинчиков пузатый сосуд с освежающей водичкой, наполнил фужер почти до краев и с явным удовольствием выпил. Вода, натуральная вода! На поганой Гиргее было плохо с натуральной водой.

Хозяин не притронулся ни к питиям, ни к яствам. Он пристально глядел прямо в глаза незваному гостю. Было заметно, что он начинает беспокоиться.

– Живет Иван неплохо, прямо скажем, хорошо живет Иван. И тебе того же желает от всего сердца и ото всей души. Часто вспоминает, как вы ходили с ним на новые, далекие планеты, как жизнью вместе рисковали... – Иннокентий Булыгин говорил медленно и проникновенно, оглядывая полупустую большущую гостиную с высоченным потолком. Он ждал, пока хозяин всей этой роскоши созреет, он выглядывал – откуда можно ждать опасности, но разве тут углядишь – кресло явно с психосенсорикой, вон – какой-то восьминогий кибер появился ни с того ни с сего, затих в углу, зачем он его вызвал? Надо было идти напролом, как там, на Гиргее. Но тут другой расклад, тут можно все испортить. И потому Кеша тянул резину. – А еще Иван говорил, напомни, как зимовали на Гадре, как из одной кружки, по-братски спирт пили, как прикрывали друг друга и спасали от лютой смерти, все напомни моему верному, старому другу Толику Реброву... и прослезится он, и будете вы весь вечер сидеть у камина и вспоминать о преданьях старины глубокой да о подвигах своих богатырских...

– Никуда мы с ним не ходили и жизнью вместе не рисковали, – неожиданно резко прервал Кешино словоблудие хозяин, подкатил на своем кресле почти вплотную, зло вытаращился. – И слезу я пускать не собираюсь, каминов тут нет, и спирт мы с ним на Гадре не пили, потому что бывали там в разное время, понял? Говори – чего надо?!

Кеша погладил оборотня по растрепанной голове, ухмыльнулся.

– Верно, не пили, – неожиданно покладисто согласился он и добавил: – А могли бы пить, ежели б были настоящими друзьями!

– Короче!

– Короче, не твоему, а моему хорошему и верному другу Ивану надо было пройти через триста тридцать три круга ада, чтобы понять, Толик, не друг ты ему и не товарищ...

– Чего-о?! – от неожиданности хозяин побелел, вот это наглость. Да надо было гнать нахала в три шеи, а он его принимает, потчует. Лапки у кресла вдруг стали расти, вытягиваться – и сам Ребров, сидящий в своем лиловом кресле, вдруг возвысился над гостем, воззрился на него сверху вниз. Восьминогий подбежал ближе и застыл возле роскошного дивана, выражая полную покорность.

– А того, – спокойно продолжил Иннокентий Булыгин, каторжник и рецидивист, – понял Иван, что это ты, Толик, его путал, что это ты его кружил, будто бес в заснеженном поле. Ведь куда бы бедный и простой Ваня не тыркнулся, в какую бы дверцу ни ткнулся со своей и нашей общей большой бедой, там уже знали – пришел спятивший десантничек, переутомившийся на заданиях в Дальнем Поиске, дело-то привычное, обыденное – сорок процентов погибают, тридцать калеками остаются и спиваются, а все остальные от перегрузок с ума сходят, кто по-тихому, кто по-буйному. Так было?!

– Врешь ты все! – Ребров облизывал пересохшие губы, Голос у него сразу как-то сел, потерял начальственную непреклонность и жесткость, снисходительность. – Где доказательства?

– А нигде, – очень просто ответил Кеша.

– Ага-а! – обрадовался хозяин, откидываясь в кресле на спину. – Нету доказательств! Оклеветать хочешь!

– А зачем нам они? – поинтересовался Кеша. – Я знаю, что говорю правду. И ты знаешь, что я говорю правду. Все очень просто, Толик. Здесь не суд присяжных, здесь ни адвокатов, ни прокуроров нет. Только я да ты. Или, может, будешь косить, что и впрямь считал Ванюшу за трехнутого? Ну чего ты зенки пялишь, чего ты головою трясешь?

– Да как ты смеешь, мразь?! – Ребров поднял свою мускулистую волосатую руку и погрозил Кеше скрюченным пальцем. – Вон отсюда!