Бэйтсон считал истории, притчи и метафоры существенным выражением человеческой мысли, человеческого разума. Хотя он мыслил очень абстрактно, он никогда не обращался с какой-либо идеей чисто абстрактным образом, а всегда представлял ее конкретно, рассказывая какую-нибудь историю.

Важная роль историй в мышлении Бэйтсона глубоко связана с вниманием к отношениям. Если бы мне нужно было в одном слове выразить то, что содержится в его учении, этим словом было бы "отношение". Он всегда говорил об этом. Центральный аспект возникающей парадигмы, может быть самый центральный — это переход от объектов к отношениям. По Бэйтсону отношения должны быть основанием всех определений. Биологическая форма собирается из отношений, а не из частей, и то же относится к человеческому мышлению, только так мы можем мыслить.

Бэйтсон часто подчеркивал, что для точного описания природы нужно стараться говорить на ее собственном языке. Однажды он продемонстрировал это весьма драматически, спросив участников своего семинара: "Сколько пальцев у вас на руке?" После недоуменной паузы кое-кто сказал нерешительно: "Пять". И Бэйтсон воскликнул: "Нет!" Кто-то попробовал сказать про четыре, и Бэйтсон опять воскликнул свое "Нет!" Наконец, когда все были озадачены, он сказал: "Нет! Правильный ответ состоит в том, что такой вопрос не нужно задавать; это глупый вопрос.

Такой ответ дало бы вам растение, потому что в мире растений, вообще в мире живых существ, нет таких вещей, как пальцы; есть только отношения".

Поскольку отношения — сущность мира живого, то лучше всего, полагал Бэйтсон, для его описания говорить на языке отношений. Именно это и достигается рассказыванием историй. Истории, любил говорить Бэйтсон, это царский путь к изучению отношений. В истории важен и истинен не сюжет, не люди и вещи, а отношения между ними. Бэйтсон определял историю как "совокупность формальных отношений, развертываемую во времени", и к этому он стремился во всех своих семинарах — развернуть сеть формальных отношений посредством собрания историй.

Итак, бэйтсоновским излюбленным методом было представление своих идей в виде историй, и он любил их рассказывать. Он подходил к своей теме с разных точек зрения, время от времени варьируя одну и туже тему. Он касался того и этого, отпуская шуточки в промежутках, перепрыгивая от описания растения к балинезийскому танцу, потом к играм дельфинов, различия между египетской и иудео-христианской религиями, к диалогу с шизофреником, и так далее и так далее. Этот стиль общения был очень занимателен и за ним очень приятно было следить, — но крайне трудно следовать. Для непосвященного, для того, кто не был способен уследить за сложным паттерном, бэйтсоновский стиль изложения мог показаться просто болтовней о том — о сем. Но на самом деле в основе его историй лежал определенный связанный паттерн отношений, и для него этот паттерн воплощал великую красоту. Чем более сложным становился паттерн, тем большую красоту он воплощал: "Мир становится тем более прекрасным, чем более он более сложен", — любил говорить он.

Бэйтсона увлекала красота, проявляющаяся в сложных паттернах отношений, и он получал большое эстетическое наслаждение от описания этих паттернов. Это наслаждение было столь сильным, что часто в увлечении он, рассказывая историю, вспоминал о другом звене в этом паттерне, что вело его к другой истории. История наслаивалась на историю, одна в другой; их система репрезентировала тонкие отношения, а прослаивающие все это шутки давали этим отношениям дальнейшее развитие.

Бэйтсон мог быть и очень театральным, так что не без оснований он в шутку называл свои эсаленские семинары "шоу". И часто случалось, что он так увлекался поэтической красотой сложных паттернов, которые он описывал, шутками и анекдотами разного рода, что в конце концов ему не хватало времени, чтобы связать все воедино. Если нити, которые оннатянул в течение семинара, в конце концов не сходились в общую сеть, то не потому, что они вообще не были связаны, или Бэйтсон не мог их связать, а просто потому, что, увлекшись, он забыл о времени. Или после часа-двух ему надоедало говорить, и он полагал, что связи достаточно очевидны, чтобы каждый мог соединить их в единое целое без посторонней помощи. В такие моменты он просто говорил: "Я думаю, что теперь настало время для вопросов", — но при этом он постоянно отказывался давать прямые ответы на задаваемые вопросы, а отвечал рассказом новых историй.

Одна из бэйтсоновских идей состоит в том, что структура природы и структура разума отражают друг друга, что природа и разум составляют необходимое единство. Таким образом эпистемология — "изучение того, как это возможно, что вы можете что-то знать" — для Бэйтсона не абстрактная философия, а ветвь естественных историй*. (* Бэйтсон часто предпочитал пользоваться термином "естественная история", а не "биология",возможно чтобы избегнуть ассоциаций с механистической биологией нашего времени.) В изучении эпистемологии Бэйтсон постоянно подчеркивал, что логика не годится для описания биологических паттернов. Логика прекрасно может быть использована для описания линеарных причинно-следственных систем, но если причинные цепи становятся замкнутыми, — а в мире живого это именно так, — то их описание с точки зрения логики порождает парадоксы. Это справедливо даже для неживых систем, включающих механизмы обратной связи, и Бэйтсон часто использовал для иллюстрации этой цели идеи термостата.

Когда температура падает, термостат включает нагреватель; это заставляет температуру подниматься, что заставляет термостат его включить, тем самым заставляя температуру падать, и так далее. Применение логики обращает описание этого механизма в парадокс: если в комнате слишком холодно, обогреватель включается; если обогреватель включается, в комнате становится слишком жарко; если в комнате становиться слишком жарко, обогреватель выключается и т. д. Иными словами, если происходит включение — то происходит выключение; если выключение, — то включение. Это происходит потому, говорит Бэйтсон, что логика безвременна, в то время как причинность предполагает время. Если учитывать время, то парадокс превращается в осцилляцию. Точно так же, если вы запрограммируете компьютер на разрешение одного из классических парадоксов аристотелевской логики (например, когда грек говорит, что все греки лгут, — говорит ли он правду?), компьютер будет давать ответ" да-нет-да-нет-да-нет…", превращая парадокс в осцилляцию.

Я помню, когда Бэйтсон рассказал мне об этой идее, она произвела на меня большое впечатление, потому что проливала свет на то, что я сам часто наблюдал. Философские традиции, следующие динамическим воззрениям на реальность, и включающие представления о времени, изменении и флуктуации как существенные элементы, часто подчеркивают парадоксы. Они часто пользуются парадоксами как средствами обучения, чтобы заставить учеников осознать динамическую природу реальности, где парадоксы растворяются осцилляции. Лао-Цзы на востоке и Гераклит на западе — возможно наиболее известные примеры философов, широко пользовавшихся этим методом.

Бэйтсон постоянно подчеркивал в своей эпистемологии фундаментальную роль метафоры в мире живого. Для иллюстрации этого он часто писал на доске следующие два силлогизма:

Люди смертны, Сократ — человек.

Трава смертна, Сократ смертен.

Люди — это трава.

Первый из них известен как "сократовский силлогизм"; второй я бы назвал бэйтсоновским*. (* Один критик заметил, что этот силлогизм логически неправомерен, но что Бэйтсон мыслит именно так. Бэйтсон согласился и был очень горд этой характеристикой). Бэйтсоновский силлогизм неправилен в мире логики; его значимость имеет другую природу.