— Баба твоя, видно, не скоро вернется. Прислать, что ли, девку стекла помыть?

— Я тебе пришлю! Обсудили уже за дувалами! — сердито отказался Калиткин.

Но странное дело: змеиная настойка и в самом деле ему помогла. Нога перестала подволакиваться, вещи в доме как-то само собой разместились, шум в голове утих, и сны обрели четкость. Калиткин к весне побелил дом — проклятую собственность, вскопал огород для личного потребления витаминов, стал покупать в киоске на станции журналы «Здоровье» и «Техника — молодежи». А также прислушиваться к разговорам о медицине.

Как раз всенародная медицинская мода миновала эпоху петрушки и стала клониться к системе йогов. Калиткин написал письмо главному московскому йогу Кандыбину-Шкляревскому с изложением собственной непростой судьбы. Судьба Кандыбина-Шкляревского также была непроста: полная растрата сил в вихре страстей, клиническая и житейская гибель и возвращение молодости через несложную систему дыхания и поз, известных с глубокой древности.

Что-то в судьбе Калиткина тронуло того, потому что из Москвы Калиткин получил отпечатанную на папиросной бумаге инструкцию о правильной пище, питье теплой воды, животворящей силе дыхания и позах-асанах.

Жесткая самодисциплина, которую тысячи лет назад уже требовали от человечества индийские мудрецы, очень пришлась к военной душе Калиткина. Недавняя расхлябанность сменилась почти военным распорядком питья воды, дыхания. Через месяц Калиткин окреп настолько — хоть иди на комиссию. Только припадки остались. Они шли по какой-то неизвестной, но своей системе, и всегда одно и то же: щебенка, косой горизонт и две фигуры, скошенные из верного автомата Калашникова.

Весной в поселке появились три цепких, высохших на ходьбе мужика: Кошурников, Гагель и хитрый бабай Музафар. Змееловы. Следом за ними приехали и заняли здание школы хохочущие лаборантки в белых халатах — экспедиция Института восточной медицины.

Калиткин окрестности знал лучше всех. Он показал змееловам каменные щели, развалы и норы, где обычно прятались гюрзы и простые гадюки, присмотрелся к работе, а потом и сам заключил договор. На договорной работе пенсионного удостоверения не спрашивали. За змей платили хорошие деньги, и в декабре Калиткин выписал себе кипу журналов научно-популярного и медицинского направления.

Видно, в спокойное время народ крепко думал об улучшении жизни и здоровья, потому что медицинская мода вдруг круто свернула на мумиё — тайную смолу из недоступных горных хребтов. Окончательный толчок Калиткину дала та же Тряпошная Нога. Она зашла заказать Калиткину двух змей для своей зеленой настойки, и тот спросил размышляя:

— Ты, знахарка, что про мумиё думаешь?

— А есть? — Глаза у Тряпошной Ноги полыхнули таким темным жаром, что. Калиткин сразу же осознал: мумиё — это вещь.

— Будет, — твердо ответил Калиткин.

— Чем хошь заплачу, — побожилась Тряпошная Нога.

— Уже заплатила. Я добро помню твердо.

План у Калиткина имелся. Когда-то во время больших учений он пролетал с пакетом над жутким горным хребтом. Даже с самолета было видно, что жизнь здесь задавлена азиатским солнцем и высотой. Судя по описаниям, именно в таких местах и пряталось от людей мумиё. Когда весной приехала змееловная экспедиция, Калиткин изложил проект начальнику — молодому таджику, кандидату восточных медицинских наук. Начальник очень его поддержал, даже специально слетал в институт, чтобы привезти образцы мумиё для показа. Калиткин пограничным, во все вникающим методом запомнил цвет, запах и прочие приметы нужной смолы. Но главное, он снова поверил в важность собственного существования. До конца дня Калиткин ходил среди песков за окраинами староверовского поселка. Среди рыжих пыльных кустов бродили верблюды. Без злобы Калиткин думал о том, что девчонки-лаборантки в экспедиции и его окрестили Верблюдом за манеру гордо держать голову. Он пожалел сейчас без злости на лаборанток, что не объяснил глупым — верблюд есть полезное животное для переноски тяжелых грузов в сложных условиях. Калиткину было легко, и он как бы нечаянно щупал в кармане командировочное удостоверение. Он представил бутылки, с ценнейшими лекарствами, на которых, как у доноров, записано: «добыто старшиной сверхсрочной службы Калиткиным С. Н.». Жизнь его снова обрела смысл.

…Машина меж тем ползла вверх и вперед, вверх и вперед. Солдат за рулем молчал. Молчал и Калиткин. Он сам водил грузовик, пограничник должен уметь все, и знал, что на этой дороге среди развалов слепящих камней и на этом мощном тягаче с очень тугим рулем человек устает быстро. Калиткин подумал о том, чтобы подменить солдата, но вспомнил свой штатский вид и решил, что солдат к рулю не допустит. Во всяком случае, сам Калиткин не доверил бы машину человеку в пиджаке х/б и брезентовых сапогах.

Местность сменилась. Теперь она состояла из известняковых столбов, а между ними плоское море щебенки. Насколько хватал глаз к горизонту и наверх тянулись эти столбы и щебенка. Казалось, так и будет до самого неба. В ушах пощелкивало, точно он сидел в набирающем высоту самолете. В голове возник легкий гул. Но Калиткин не боялся припадка. Припадок всегда приходил ночью.

Он задремал, а когда проснулся, то увидел тот же лунный мертвый пейзаж, и сама луна уже прорезалась на светлом еще небе. «Успеть бы до темноты», — подумал Калиткин.

— Успеем, — сказал солдат, точно читал мысли. Калиткин посмотрел на него. Струйки пота уже высохли, оставив на лице грязные бороздки. В солдате чувствовалась вольная посадка, небрежность, какую может себе позволить в армии классный специалист.

Калиткин подумал, что он никогда не мог себе это позволить. Старшина сверхсрочной службы должен являть солдату пример во всем, начиная от отношения к службе и складок на гимнастерке до манеры вести разговор. И вдруг Калиткин вспомнил, осознал забытый ранее факт: солдаты всех наборов всегда звали его в гарнизоне Верблюдом. И снова Калиткин без злости и обиды осознал это и отнес за счет свойств собственной телесной периферии. Он покосился на солдата, пытаясь уловить насмешку в отношении к себе. Но солдат был просто усталым человеком за рулем, и Калиткин не стал затевать разговора: дорога потребует, заговорит сам. Сейчас их было как бы трое: солдат, Калиткин и тягач, упрямо ползущий на крутую гору. В безлюдье каменистой дороги тягач стал как бы одушевленным существом со своими заботами, усталостью и чувством долга.

Известняковые столбы по сторонам укрупнились, переросли в скалы, скалы стали сливаться в отвесные, изрезанные щелями хребтики. Лишь каменистая долина, по которой они ехали, шла ровно, с легким уклоном вверх, где на горизонте горел красный от заката снег горных вершин. При виде снежного хребта с чужим иностранным названием, заката, красного на быстро чернеющем небе, Калиткина кольнуло ощущение неотвратимого бега бытия. Он с выдохом сказал: «Итого!» В данном случае это означало: «Здесь — место серьезное».

Застава появилась сразу, как хорошо подготовленный удар по врагу. Была долина в лунном свете, рваные скалы справа и слева — и вдруг в пятидесяти метрах дозорная вышка, каменный забор, за забором крыши казармы, металлические ворота, одним словом, застава. Неожиданное расположение ее Калиткину очень понравилось.

Начальник заставы — парень молодой, с налитой мышцами фигурой под свитером (не по форме, не по форме одет) — Калиткина встретил сухо, но вежливо. Поздоровался за руку, сообщил место постоя — комната для приезжих, распорядок жизни и тут же отошел. Калиткин занес рюкзак в комнату со скрипучим полом и сел на койку. Сквозь дверь доносились знакомые звуки гарнизонной жизни. Он вышел на крыльцо и ужаснулся еще раз — огромные, с тарелку величиной, звезды висели над четвертой зоной. В груди пощипывало холодным разреженным воздухом. Была тишина.

Ночью Калиткин вспомнил налитую мышцами фигуру начальника заставы и одобрил, что тот соблюдает режим тела. «В нашей жизни без этого нельзя», — думал Калиткин. И вдруг со всей силой самовнушения, на которую был способен, Калиткин стал убеждать себя, что никаких припадков здесь быть не может.